он назывался в 1990-1991 годах, когда я там работал[93]. Первый раз после 1974 года я вернулся в комплекс больших серых зданий на Большой Пироговской уже в совершенно иных условиях, когда Советский Союз находился «в свободном падении». Я также работал в московском областном архиве (ЦГАМО), располагавшемся в неброском здании на юге столицы; там я вволю начитался протоколов дисциплинарных судов. В этом архиве режим работы строился более по-домашнему, но не за счет эффективности обслуживания. В дни, когда ЦГАОР открывался в полдень, с утра я работал в ЦГАМО, потом спускался в метро, перекусывал грузинским хачапури, купленным по дороге. Как опытный мастер, в руках у которого давно не было любимых инструментов, я не мог насытиться этими источниками и счастливее быть не мог. В то время, в начале 1990-х, я еще писал заметки от руки, на карточках 10 х 15 см или листах бумаги, которую я нарезал на этот размер. Переход на компьютер ждал моего возвращения в Мичиган. Что касается методологии, расшифровка каждого почерка служила решающим критерием: если я мог понять то, что прочел, то использовал этот материал, если нет, тогда «проехали».

Я представил доклад «Нарративы апелляции» на конференции «Советские письма властям», которую Шейла Фицпатрик организовала в апреле 1996 года в Чикагском университете. Затем он превратился в статью для специального выпуска «Russian History», посвященного петициям и доносам, который Шейла редактировала. Дэвис и Рансьер по-прежнему фигурировали в сносках, но теперь там появились и Билл Сьюэлл, и Пегги Сомерс, оба из нашей читательской группы в Анн-Арборе. Тем временем Сьюэлл опубликовал статью, предлагающую новую «теоретическую конфигурацию социального мира», состоящую из «взаимно конституирующих комплексов значений, недостатков и отношений власти» [Sewell 1993: 34]. Сомерс, историк-социолог, помогла мне понять разные стратегии построения повествований [Somers 1992].

Я проанализировал заявления рабочих в товарищеские суды; некоторые из них появились в предыдущей статье, а некоторые, новые, – в докладе и новой статье. Теперь я не просто предоставил этим работникам право защищать себя, но и проанализировал нарративные структуры их защиты. В конце я отмечал, что они «могут быть истолкованы как свидетельство сложного процесса проб и ошибок» [Siegelbaum 1997b: 87], который Дайана Кенкер назвала «пороговым периодом определения социализма» [Koenker 1995:2].

В промежутке между этими двумя вариантами статьи меня заинтересовал другой вид нарратива – тот, где рассказывалось о том, что значит быть русским, на материале ярмарок кустарных промыслов. Должно быть, я уже начал думать об этом в августе 1991 года, когда представил свой отчет об исследовании товарищеских дисциплинарных судов в Американский совет научных обществ. «Дальнейшие исследования, – писал я, – будут посвящены отслеживанию ранних (дореволюционных) выражений обеспокоенности по поводу отсутствия в России культуры труда и, если позаимствовать известную фразу, тому, что с этим делать». К лету 1992 года благодаря внутреннему финансированию УШМ я уже начал изучать в обширных хельсинкских коллекциях российских журналов дискуссии среди исследователей села 1870-80-х годов о происхождении, природе и жизнеспособности ремесел. Вначале я понял, что эти дискуссии стали причиной волнений образованного общества по поводу дестабилизирующего воздействия капитализма на сельскую Россию. В таких деревенских ремеслах, как плетение кружев, вышивание, ручное ткачество, резьба по дереву и изготовление игрушек, образованные россияне склонны были видеть воплощение прежней гармонии, еще не разрушенной промышленностью и презренными скупщиками с их пагубным влиянием. Чтобы овладеть терминологией, связанной с этими ремеслами, еще много требовалось выучить.

Я вспоминаю то лето с большой теплотой. Мы с женой все более отдалялись друг от друга, но мы договорились, что со мной поедут оба наших мальчика, которым тогда было одиннадцать и шесть лет. Их сопровождал друг Сэми Ной, который уговорил родителей его с нами отпустить. Мы жили в двухэтажном доме, стоявшем вдали от дороги в Йолласе, на юго-востоке Хельсинки; до центра города надо было добираться на метро и автобусе. Дом принадлежал Илмари Сусилуото, старому приятелю Лины со студенческих лет, который тогда на лето уехал с семьей в Штаты. Среди множества людей, с которыми я столкнулся в своих странствиях по миру советологии, никто не сравнится с Илмари в эксцентричности и одаренности. Экстравагантный шутник, очень теплый в общении, он не вписывался в стереотип о финнах. Илмари написал новаторское исследование системного мышления (т. е. кибернетики) в СССР, обнаружив его истоки в кругу одного из ранних большевиков-соперников Ленина, А. А. Богданова (1873-1928) [Susiluoto 1982][94]. Затем он сделал неожиданную карьеру в финском дипломатическом корпусе в качестве ведущего эксперта по Советскому Союзу, а потом занялся написанием книг, среди прочего, о Карелии, алкоголе в России и русском юморе.

Дом Сусилуото с юга граничил с лесом, а берег, усеянный крошечными островками, лежал на юго-западе. Покрытые мхом дорожки вели мимо больших деревянных домов конца XIX – начала XX века. Хотя и обшарпанные, они могли быть теми самыми дачами, в которых чеховские три сестры тосковали по Москве. Пока я работал в библиотеке, три мальчика идиллически проводили время: катались на лодке по островам, ходили пешком по лесу и приезжали в город, чтобы пообедать или пройтись по магазинам со мной. Сэми и Сасу говорили по-фински, потому что их мать настояла на том, чтобы они учили ее родной язык. В этом они преуспели и исполняли обязанности переводчиков для Ноя, а иногда и для меня. Единственная неприятность, насколько я помню, случилась, когда я однажды вечером стоял у открытого гриля и готовил ужин для гостей. Сасу выбежал из дома с криком: «Папа, папа, иди скорее». Оказалось, что он взял спички и поджег полотенце в ванной комнате, отделанной деревянными панелями.

С перерывами на другие занятия исследования ярмарок крестьянских промыслов тянулись до 1994 года. В том году я месяц провел в Санкт-Петербурге. Мои хозяева, семья, с которой я познакомился через американского аспиранта и его русскую жену, с теплым гостеприимством разместили меня в своей уютной квартире на набережной реки Карповки на Петроградской стороне. Сережа, автомеханик, который подрабатывал ремонтом телевизоров, его жена Лена, которая продавала их, и их сын-подросток стали моими друзьями на много лет. Я сблизился с сестрой Лены, которая жила в разводе, со взрослой дочерью. Конечно, больно вспоминать эту супружескую неверность. Как минимум мне неловко ассоциироваться со стереотипом об американце, который оказался на свободе в стране, где, как я расскажу ниже, многие женщины занимаются проституцией. Ирина, у которой был хороший, хотя и нестабильный доход от какого-то товарообмена, ничем таким не занималась, но все же, но все же…

Я работал в Российском государственном историческом архиве (РГИА),