них. Эти два аспекта связаны друг с другом интереснейшим образом: их функция определяет форму, а популярная культура противостоит культуре авангарда. Обратившись к этим аспектам, я получил возможность выйти за рамки темы образования классов на рабочих местах и начать выяснять обстановку, в которой происходили культурные мероприятия, и содержание самих этих мероприятий. Эта история выходила за пределы 1920-х годов, охватывая и 1930-е, и поэтому я отложил эту идею до тех пор, пока не выпустил в свет скромную, на четырнадцати страницах, статью для «International Labor and Working-Class History» [Siegelbaum 1999].

Более всего в постсоветские девяностые годы историки приветствовали раскрытие документов в советских архивах и публикацию серии справочников по архивным коллекциям. «Российская архивная серия» (Russian Archive Series, RAS) Центра российских и восточноевропейских исследований Университета Питтсбурга выпускалась в сотрудничестве с Сергеем Мироненко, директором Государственного архива Российской Федерации. Справочники, которые охватывали документы как советских государственных учреждений, так и бывшего Центрального партийного архива, были просты в использовании и, по моему опыту, абсолютно надежны [см., напр., Гетти, Козлов 1993][97]. Билл Чейз и Арч Гетти, оба члены редколлегии RAS, были редакторами нескольких из них. Арч также обеспечивал иностранных ученых жильем, в чем ему помогали Елена Дроздова и Леонид Вайнтрауб, московская чета, у которой, казалось, имелись широчайшие связи с владельцами квартир, желающими сдать их в аренду. После того как мой друг Вадим уехал из Москвы в Калифорнию, я полагался исключительно на контору Арча, официально известную как Praxis International.

Тогда же, в 1992 году, когда была запущена «Российская архивная серия», Джонатан Брент из «Yale University Press» начал печатать «Летопись коммунизма»[98]. Это амбициозное начинание объединяло российских историков и архивистов с учеными из Северной Америки с целью публикации документов с комментариями. При поддержке Национального гуманитарного фонда и Фонда Сороса Йельский университет предоставил россиянам столь необходимую финансовую поддержку и обеим сторонам – деньги для покрытия транспортных расходов. Планировалось, что Чейз, Гетти, Фицпатрик, Городецкий и Пайпс, среди других, будут редактировать издания этой серии[99]. Также в 1992 году Андрей Соколов из московского Института российской истории направил Йельскому университету предложение издать книгу, которую он предварительно назвал «Советская общественная жизнь в 1930-х годах: личный опыт из документов». Ранее Андрей уже имел тесные связи с архивными работниками, участвовал в издании «Russian Archive Series» Питтсбургского университета и был хорошо знаком с Чейзом и Гетти.

Билл Чейз завербовал меня для работы над этой книгой в феврале 1993 года. Прежде всего моя задача состояла в том, чтобы перевести и прокомментировать предложение Соколова. При финансовой поддержке издательства в июне того же года я провел несколько недель в Москве, помогая идентифицировать документы из партийного архива (тогда он сокращенно назывался по-русски РЦХИДНИ, Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории; позже – Российский государственный архив социально-политической истории, РГАСПИ) и ГАРФ. Вскоре Брент узнал о моем увлечении «невероятно богатым» материалом, который я там встретил. Действительно, это была богатейшая документация, мечта исследователя. Материал в основном включал четыре типа документов: славословия, жалобы и предложения, адресованные советским и партийным руководителям, государственным органам и редакторам газет относительно «социалистического строительства»; доносы-«разоблачения»; протоколы и резолюции собраний первичных партийных организаций, профсоюзов и комсомола; сводки отчетов КГБ о ситуации, отношениях к власти и проявлениях недовольства со стороны населения в целом. Следующей весной Соколов написал по электронной почте (эту технологию он только начал использовать), что он и его команда архивистов «практически закончили подбор документов». В этом он оказался слишком самоуверенным. Я вернулся в Москву в сентябре 1995 года и, находясь там, предложил добавить некоторые увиденные мной документы, которые касались совхозных лауреатов в животноводстве и молочном хозяйстве. Судя по письму, присланному мне младшим партнером Соколова Сергеем Журавлевым, процесс отбора продолжался до ноября. «В целом, – писал Сергей, – чем больше работаешь в архивах, особенно с недавно рассекреченными документами, тем больше убеждаешься в том, как мало мы знаем об истории 1930-х годов и сколько еще остается “девственной”, нетронутой территорией».

Я предложил Бренту, чтобы Йельский университет организовал приезд Соколова ко мне летом и мы могли беспрепятственно поработать над книгой. Он наконец приехал в осеннем семестре 1996 года, и мы хорошо поработали вместе, обсуждая порядок представления документов и согласовывая свои черновики для выстраивания связного повествования. В середине его визита мы провели «беседу» между мной и моими коллегами по историческому факультету на тему «Изучение социальной истории сталинской эпохи в свете новых архивных материалов». Тяжелое воспоминание о приезде Андрея связано у меня с вечером, когда я повел его посмотреть, как Сэми играет в футбол. В середине игры Сэми сломал голень и малоберцовую кость, врезавшись в ногу противника. Никогда не забуду тот звук – как будто сломалась сухая ветка. Не забуду и благодушное настроение Андрея, его терпеливость, пытливый интерес к жизни американского Среднего Запада и живой ум[100]. По согласованию с Йельским университетом в 1998 году он опубликовал русскую версию в издательстве «РОССПЭН» (что расшифровывается как «Российская политическая энциклопедия»), основанном в 1991 году, указав себя как главного редактора, а меня – как участника создания книги [Соколов 1998]. Несмотря на то что у нас было два лучших переводчика в этой тематике, Томас Хойзингтон и Стивен Шабад, английская версия, которую я курировал, вышла только через два года.

Во введении книга описывалась как труд по социальной истории, который дал

возможность крестьянам и рабочим, образованным и неграмотным, взрослым и детям, женщинам и мужчинам, русским и представителям других национальных групп, угнетенным и элите рассказать своими словами свои истории. Они «говорят на большевистском» (некоторые лучше других), а также на других языках. Они жалуются и умоляют, они и умалчивают о многом, и шокирующе откровенны. Они заявляют о своей неизменной преданности делу построения социализма и ужасе от того, что творится от его имени. В их совокупности, чаще всего неосознанно, раскрываются социальные ценности, кодексы поведения, стереотипы, патологии и, да, надежды и страхи, которые породили это самое травмирующее десятилетие в советской истории и были им порождены [Siegelbaum 2000b: 6].

Пожалуй, я никогда не писал с большей уверенностью и воодушевленностью. Приведу самый приятный отзыв от понимающего человека:

Эта книга дала голос людям, которые пережили бурное десятилетие 30-х годов. Большинство документов написано либо простыми гражданами, либо о них… Превосходные вдумчивые комментарии Льюиса Сигельбаума и Андрея Соколова осторожно ведут читателя от документа к документу, оставаясь в тени и не отвлекая внимание от голосов прошлого [Krevsky