который тогда еще размещался в здании Сената. Там увядшее имперское великолепие соседствовало с легким домашним уютом: архивисты вместе с читателями полдничали вареными яйцами, печеньем и чаем. В моем распоряжении были документы комитетов, которые организовывали ремесленные ярмарки или спонсировали показы на всемирных выставках в Париже и Чикаго. Материалы были в изобилии. Вот, например, список документов, которые я прочел за один день (24 мая):

Ф. 401 (Отдел кустарной промышленности Министерства земледелия и государственных имуществ, Всероссийская промышленная и художественная выставка в Нижнем Новгороде, 1896), он. 1: д. 1 – требования к участникам;

д. 5 – протоколы заседаний экспертной комиссии;

д. 6 – письма, реклама, переписка и т. д.;

д. 8 – петиции от земств и ремесленников;

д. 13 – список лауреатов.

Я, вероятно, перестарался и собрал огромное количество материала, который до сих пор загромождает мои шкафы. В своих рассуждениях я соотносил смешанные и нередко противоречивые сообщения с выставок крестьянских ремесел с поздней Российской империей как таковой. Невзирая на то, что организаторы старательно пытались отрегулировать вопрос, кто может выставлять свои товары, «нарушений было предостаточно». Претенденты в строгом соответствии с правилами описывали себя и то, как они изготавливали свои товары.

Многие крестьяне увлекались тем, что профессиональный художник, вовлеченный в возрождение ремесел, назвал «пагубным влиянием <…> городской и фабричной цивилизации». Мягкие, эстетизированные версии российских древностей, воплощенные в изделиях и экспонатах, скрывали эти напряженные отношения между мастерами и их покровителями из высших слоев общества. Две всероссийские выставки крестьянских промыслов в 1902 и 1913 годах стали «в высокой степени срежиссированными мероприятиями, призванными символизировать уважение к государю, tableaux vivants просвещенных чиновников, меценатов, земских органов [созданных после освобождения крестьян], наставников и трудолюбивых крестьян, окруженных товарами, будто рассыпанными из рога изобилия». Тем не менее, несмотря на все усилия организаторов, не могли быть разрешены противоречия между искусством и трудом, элитарностью и ширпотребом, оригинальностью и привычностью, а также между русским национальным характером и другими народами империи [Siegelbaum 1995а].

Как видно из приведенной ссылки, результаты моего исследования были опубликованы в сборнике докладов на одном из проходящих раз в четыре года всемирных конгрессов по исследованиям Восточной Европы и России. Я побывал в польской столице, где проходил конгресс, в августе 1995 года. Мы с Сэми, которому исполнилось четырнадцать, провели неделю во французском регионе Луара, остановившись в каменном коттедже XVIII века, арендованном у американской пары. Их объявление Сэми увидел в «The New York Review of Books». Затем мы сели на поезд из Парижа в Краков, следуя тем же маршрутом, что и евреи, депортированные из Франции в Освенцим, которые ехали в вагонах для скота более полувека назад. Сэми незадолго перед тем посмотрел «Список Шиндлера». Фильм произвел на него большое впечатление, и он захотел посетить все показанные там места. Мы провели день в Закопане, прекрасном курортном городке в Татрах, так что я удовлетворил свое желание увидеть то место, где Биркут воссоединился со своей женой в главной сцене «Человека из мрамора». В четырнадцать лет Сэми в последний раз мог провести каникулы с отцом, что объясняет, почему я так тоскую по этой поездке.

Статье о кустарных промыслах тоже пришлось попутешествовать до своей публикации в сборнике материалов конгресса. Где-то в начале 1995 года я представил в «The American Historical Review» раздутую ее версию, насчитывающую пятьдесят девять страниц с иллюстрациями. Со временем я получил комментарии от трех читателей и сопроводительное письмо от редактора. «Исследование впечатляет; аргументация, однако, не полностью сформирована <…>. Автор пытается увязать свое исследование со слишком многими существующими интерпретациями, пытаясь сделать слишком много в одной статье». В общем, так оно и было. Редактор рекомендовал мне статью переделать, отметив, что у нового варианта будут неплохие шансы для принятия в печать. Я внес изменения и повторно отправил статью. Читателям понравилась вторая версия, но, как писал новый редактор журнала, «по-прежнему имеются серьезные опасения по поводу эффективности представления материала». Этого мне было достаточно. Не понимаю, как мне в голову пришло послать в журнал неупорядоченный, слишком длинный текст. Ясно только, что тема, которая меня когда-то заинтересовала, потеряла свою привлекательность, подвергшись серии критических нападок. Издание в сборнике оказалось запасным вариантом.

К счастью, к этому времени мне на глаза попался очень интересный эпизод, на основе которого появилась статья, ставшая одним из моих любимых произведений. Эта статья, «Уважаемый товарищ, просите, что вам нужно», появилась почти случайно [Siegelbaum 1998][95]. В поисках материалов в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ, ранее ЦГАОР) о работниках совхозов я наткнулся в описи на переписку между инструкторами из Союза работников молочно-мясных совхозов Центра и Юга (малоизвестного учреждения) и 145 премированными доярками и пастухами. Переписка, большая часть которой была написана от руки, датирована 1935-1936 годами, периодом, хорошо мне знакомым по исследованиям стахановского движения. В письмах премированным работникам их просили сообщить о семейном положении, материальных условиях, режиме питания, грамотности и состоянии здоровья. Там прямо спрашивалось: «Что вам нужно в плане жилья, мебели, одежды?» «Уважаемый товарищ, просите…» – эта приветственная фраза из писем и дала название статье.

Я инстинктивно понимал, что в этой переписке содержалось что-то существенно важное, но что? Риторические стратегии этих по большей части полуграмотных работников – только часть истории. При всем при том, этот обмен информацией инициировал обмен другого рода – материальными товарами и услугами – за благодарность и обязательство исполнять роль образцовых советских граждан. Это я назвал «распределительной политикой», которая была если не уникальным, то значительным аспектом в обществах государственного социализма, особенно в сталинскую эпоху, когда государство практиковало «социалистический патернализм». Теперь я вижу, что распределительная политика занимает среднее положение между моим прежним погружением в производственную политику и занятием, в следующем десятилетии, культурой потребления и материальной культурой.

Все 90-е годы я сам был чем-то вроде производственного механизма. Моя работа помогала справиться с тогдашней ситуацией, убежать от нее, но в то же время усугубляла ту самую ситуацию, которой я пытался избежать. Я имею в виду все более напряженные отношения в нашем браке. Проводя время вдали от дома или работая дома в своем кабинете, я избегал столкновения с той горечью и пустотой, которые мы оба ощущали. Конечно, такое самоустранение не могло не повлиять на моих сыновей. Недавно в подвале среди пожелтевших тетрадей и писем я обнаружил записку Лине от некой Сьюзен из службы ухода за детьми от 28.07.1989: «Сасу так грустил этим утром, так сильно скучал по папе. Ему стало немного