В гримерной меня ждала моя собственная дочь Вероника, все еще в гриме Сибиллы, и журналистка одного известного издания. Я поморщилась: зачем только дочь ее впустила? Собственно, я знала зачем. Моя дочь прилагала все усилия, чтобы стать звездой такой же величины, как ее кумир Дэмиэн Грин. А значит, отказываться от контактов с прессой позволить себе пока не могла, даже если это стоило неудобств собственной матери.

– Ада Александровна, поздравляю вас с прекрасной работой! Вы не могли бы ответить мне на несколько вопросов? Я не отниму у вас много времени, обещаю.

Лицо у журналистки было обезьянье: нос курносый, подбородок выдается вперед, печальные глаза-изюмины. Я устало кивнула.

– Хорошо. Спрашивайте, только быстро.

– Ада Александровна, как вы сами оцениваете спектакль «Возвращение Дориана»?

– Ну что ж, – я почти без запинки выговорила удобоваримый отзыв для прессы, – я считаю, это вполне успешная, серьезная работа. Ксении Багринцевой удалось осветить известный роман с новой стороны. Спектакль получился глубокий, вызывающий эмоции.

– Но он не идет ни в какое сравнение с тем, что могло бы получиться, если бы главную роль играл Дэмиэн Грин, как и планировалось вначале, – встряла невозможная Ника.

– Да, смерть мистера Грина – это трагическое событие… – залопотала корреспондентка. – К сожалению, мы уже никогда не узнаем, какой видел эту роль Дэмиэн Грин…

– А может быть, узнаем? – ринулась в бой Вероника. – Может быть, он вовсе не умер? Он ведь уже пропал однажды, и все тоже думали… Может, это очередная мистификация?

– Ника, перестань! – устало попросила я и обернулась к корреспондентке. – Давайте не будем касаться смерти мистера Грина, мне довольно тяжело говорить об этом. Продолжайте, я слушаю вас.

Журналистка подвигала своим обезьяньим подбородком и снова спросила:

– Ада Александровна, как вы считаете, о чем роман Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея»?

– Ох, – вздохнула я, – литературоведы пытаются разгадать эту загадку уже много десятилетий, а вы хотите, чтобы я вот так, за две минуты, ответила вам в гримерке? Ну хорошо, если коротко – это роман о творческой личности. О внутреннем мире творческого человека, противопоставленном уродливой и грубой реальности. О том, должны ли гении подчиняться нормам морали и так ли уж верны эти нормы.

– А вы? Вы сами как отвечаете на этот вопрос? – сразу вцепилась в меня журналистка. Ее тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями унизаны были разнообразными металлическими кольцами.

– Я… – Я отвернулась к зеркалу. Из его плоской стеклянной глубины на меня смотрела усталая и опустошенная женщина без возраста. – Я не знаю. Все мы понимаем, что творческий человек должен черпать где-то эмоции, вдохновение, познавать жизнь, в конце концов, чтобы потом наиболее полно ее отображать. Значит ли это, что ему все дозволено? Вероятно, пока сам не убьешь человека, не сможешь убедительно сыграть убийство на сцене или реалистически описать его в книге. Пока не похоронишь возлюбленного, не узнаешь истинную цену любви. Поднимется ли после такого личного опыта искусство творца на новую ступень? Безусловно! Получат ли следующие поколения прекрасное, достоверное, глубокое произведение, которое заставит их пережить целый спектр чувств? Да! Так, значит, убийство человека было оправданно и простительно? Нет! Что ценнее: вклад в искусство или жизнь отдельного, случайного человека? Я не знаю ответа на этот вопрос, каждый решает его для себя сам…

– Но как же… – озадаченно произнесла журналистка. – Но как же вечные ценности? Добро, милосердие, честность… Неужели, вы считаете, они стоят меньше, чем художественное произведение, каким бы гениальным оно ни было?

Я усмехнулась. Что она понимала, эта мартышка, в вечных ценностях? Что знала о них я? Я осуждала Вацлава за зло и горе, которые он сеет вокруг себя, играя чужими жизнями. И что в итоге? Именно Вацлав оказался распростертым на мостовой. А все его жертвы неплохо оправились от потрясений и даже обратили их в источник дохода. Они живы, а его больше нет. Так для кого же зло было страшнее: для объекта, на которое было направлено, или для самого генератора? И были ли они действительно жертвами? Или единственная жертва этой истории – это он сам? Несчастная, покинутая, мучимая душевной болезнью жертва. Мальчик, в одиночку прошедший путь от детдомовского сироты до звезды мировой величины. Жертва, несшая на себе тяжесть несовершенных убийств и вечного, разъедающего душу раскаянья…

Я хотела оставаться чистой и незапятнанной, не принимать участия в его играх. Я не вмешивалась, не подстрекала ни к чему, не пыталась образумить, просто уходила, чтобы не попасть в его схемы. А в результате едва ли не из-за меня пыталась отравиться Катя. Не без моего участия произошел и багринцевский инфаркт. Я оттолкнула Вацлава тогда в гримерной, я испугалась. Я не хотела связываться с ним. И может быть, именно мой отказ и стал последней каплей, окончательно убедившей его в том, чтобы открыть все карты.

Я публично рассказала правду. Объявила о том, что Вацлав не убивал Багринцева. И мои слова настолько потрясли его, что он решил разом оборвать все на свете.

Я не сделала ничего плохого с точки зрения общепризнанной морали. И все равно на моей совести оказались жизни и чувства других людей. А Вацлав – он сделал, он всю жизнь только и делал, что разрушал границы и нормы. Но кому-то он приносил радость, счастье, хотя бы минутное, едва уловимое, но яркое, как вспышка молнии. Так в чем между нами разница? И кто, в конце концов, оказался прав?

И почему мне, а не ему придется всю жизнь видеть перед глазами изломанное, разбитое тело на заснеженном асфальте?

– Что есть добро? Что есть милосердие? – переспросила я, не глядя на журналистку. – Вы можете похвастаться тем, что знаете ответы на эти вопросы? Я – нет. А рассуждать о границах и нормах морали может, наверное, тот, кто знает. Я не рискну, я всего лишь человек. У каждого из нас свой путь, и никто не знает наверняка, какой из них правильный.

Произнеся эти слова, я вздрогнула. Я сказала их как будто помимо своей воли, словно бы чей-то голос, зазвучавший внутри меня, своенравно вырвался из моих губ. Я все еще не отводила взгляда от зеркала, и отчего-то мне стало страшно. Его тусклая серебристая поверхность мерцала и двоилась в неярком освещении гримерки. И на мгновение мне показалось, что лицо мое меняет очертания. В глазах вспыхнули зеленые искры, тонко затрепетали ноздри, уголки губ дрогнули, складываясь в улыбку – нежно-порочную, надменную и наивную, провоцирующую, печальную. Расширенными глазами смотрела я на этот проступающий сквозь мой облик призрак. Это был он, он… Вацлав Левандовский, Дэмиэн Грин, сам Дориан Грей смотрел на меня из темной зеркальной глубины. Улыбался надменно и горько, откидывал волосы со лба, прикасался пальцем к ресницам. Дразнил, соблазнял, манил за собой. Я вздрогнула и зажала рот ладонью, чтобы не закричать.

– Что с вами? Вам нехорошо? – всполошилась журналистка.

– Извините, – глухо выговорила я. – Я очень устала.