Те, кто уже сошел на берег, постепенно строились повзводно.

На палубе по-прежнему было тесно, море фуражек и штыков колыхалось волнами, как в шторм. Барахина зажало у борта и медленно тащило толпой к трапу. Он мог наблюдать, как с нижней палубы по отдельному трапу санитары в белых одеждах и белых масках выносят тяжелобольных и умерших. Заболевшие недавно шли своими ногами. Тела умерших складывали в ряд на дальнем конце пирса. Больных выводили и выносили с причала по боковой лестнице почти к кромке воды. Там ждало два десятка подвод. Барахин отметил про себя, что все продумано и хорошо организовано.

Шестеро санитаров притащили с палубы лакированный гроб и поставили в один ряд с покойниками. Барахин сощурился, хмыкнул задумчиво, пытаясь вспомнить что-то важное из той прошлой, оборвавшейся полгода назад жизни.

Его, наконец, вынесло течением на стремнину – под ногой закачались и запружинили доски трапа. Тут уж зевать стало некогда – не нырнуть бы, коль ступишь мимо. Но краем глаза Барахин все-таки успел разглядеть заострившийся профиль тифозного больного на очередных носилках. Лишь спустившись на пирс и уже почти выйдя на берег, он понял, что узнал ротмистра Маевского.

Все встало на свои места. Барахин развернулся, его толкнули снова и снова, но он начал пробираться назад, к карантинной зоне.

– Расступись, братцы! Пропустите инвалида!

Солдаты ворчали и огрызались, но сторонились, и Барахин медленно, но верно двинулся против течения.

К пирсу с другой стороны причалил небольшой ботик. Оттуда сошла местная похоронная команда – рослые сербы, лица скрыты под масками. Они начали оттаскивать трупы с причала на палубу. Подошла очередь гроба Келлера. Собрались вшестером, чтобы взяться за тяжелую ношу.

– Сюда нельзя! Запрещено! Карантин! – закричали за спиной.

Толстый седой русский моряк в потертом бушлате подбежал к ним на деревянном протезе и уселся на гроб.

– Нельзя! Не сюда! Это в Белград!

За ним подбежали двое санитаров, попытались поднять Барахина за локти. Он замахнулся на них костылем:

– Разойдись, бараньи морды! Где старший? Кто тут по-русски говорит?

Не дождавшись ответа, вычислил из похоронной команды старшего, поднялся, обратился к нему напрямую:

– Пойми, братушка, здесь важный человек лежит. Целый генерал. Его в Белграде ждут, понимаешь?

Могильщик понял – или сделал вид. Показал остальным, что гроб пока трогать не надо. Похоронная команда продолжила погрузку трупов. Гроб остался одиноко стоять на пирсе.

Оттолкнув санитаров, Барахин побежал по причалу вдоль перил, выглядывая на подводах, куда уложили Маевского. Когда санитары снова попытались выпроводить его из карантинной зоны, он вытащил «наган», поднял над головой и взвел курок.

– Не заставляй грех на душу взять!

Крики на причале долетели и до набережной. Генерал с недоумением наблюдал за прорывом Барахина к гробу.

– Господин полковник, что там за шум? Отправьте кого-то разобраться!

– Сию минуту, ваше превосходительство!

* * *

Галлиполийский лагерь, куда Маевскому удалось добраться к марту, гудел как потревоженный улей: Врангель добился! Нас ждут в Сербии! Целый флот идет за нами из Адриатики! Слухи и домыслы обрастали противоречивыми подробностями. Кто-то утверждал, что Румыния дает проход, и к осени обновленная Белая армия выдвинется на Одессу и Киев. Другие утверждали, что всех через Суэц и Малакку перебросят во Владивосток, где борется за независимость новая буржуазная республика. «Мы как «Варяг» устремимся на помощь!» – романтическая идея зажигала блеск в глазах, скрашивала невзгоды, порождала надежду.

Безусловной правдой оказалось только одно: пароходы начали приходить.

Полугодовое безделье, бесцелье, безденежье, суровая и голодная зима, тяжелое послевкусие поражения – ничто не нарушило боеготовности врангелевских отрядов. Железная дисциплина возводилась в абсолют генералами и старшими офицерами, применялась в первую очередь к самим себе, и младшим чинам оставалось только соответствовать заданному стандарту. Ни одно поражение не вечно – а значит, нужно быть готовым к новым сражениям.

Исход из Галлиполи начался с весны, и в мае Маевский взошел на палубу торгового судна, одного из многих, нанятых Врангелем во фрахт для переброски войск в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Прах Келлера в закрытом гробу с почестями был поднят на борт – хотя бы здесь удалось добиться необходимого без особых хлопот. Многие офицеры знали Келлера лично и помогли Маевскому от всей души.

Но впереди был долгий путь через острова и проливы Пелопоннеса – в Адриатику. Заштормило с первого же дня, железная коробка трюма стала местом постоянного пребывания, вынужденным пристанищем. Волны били в борт без устали, словно паровые молоты. Морская болезнь выворачивала нутро половине «сухопутных» – на рейс попали в основном пехотинцы и кавалеристы. Каждый уголок судна пропитался миазмами, и не было возможности даже на минуту выйти на палубу за глотком свежего воздуха.

Страшная новость о первом заболевшем просочилась, расползлась по трюму подобно тяжелому запаху гальюнов. Тиф! «Русская рулетка» для каждого. Отказаться нельзя. Крути барабан – и надейся, что в этот раз обойдется… Не обошлось. Еще до прихода на рейд Пирея Маевский понял: он болен.

Пожилой подполковник, медик, переживший германскую газовую атаку под Белостоком, организовал на судне карантинный отсек, отделив почти четверть трюма огромной ширмой, скроенной наскоро из походных палаток. Больных переводили или перетаскивали туда при появлении первых же симптомов.

«Умирать за занавесочку», – сказал сотник Мницкий, первым уходя в карантин. Позже и умер первым. Из компании полковника Дулева Маевский оказался вторым заболевшим.

Жар и холод приходили к нему, как рыжий и белый клоун. Ломали ему кости, скручивали мышцы до судорог, тянули жилы, сжимали горло и грудь. Потом приходила Лидочка и приводила с собой Андрюшу. «Смотри-ка, – говорила она сыну, трогая лоб Маевского, – твой папенька гроб потерял, без присмотра оставил!» – «Нет, – возражал ротмистр, – все в порядке, о Келлере все знают – и Дулев, и Мницкий, и даже ефрейтор как-там-его-фамилия!» Андрюша, как маленького, гладил его ладошкой по мокрой от пота щеке и уговаривал: «Папочка! Но они же все уже умерли!»

Тогда Маевский вскакивал на ноги, в свете синего фонаря среди мертвых тел нащупывал дорогу к трапу, наверх, на палубу. Снаружи в задраенные люки – цок! цок! – бил копытом красавец Фенимор, белый абиссинец, прикрывший Маевского своим телом от того треклятого осколка в шестнадцатом… Клацая шпорами по ступеням, ротмистр поднимался наверх, ни один люк не мог задержать его. На палубе под звездным небом он целовал Фенимора между глаз, трепал его лохматую холку, а потом взлетал в седло, привставал в стременах, и верный друг нес его вперед, по палубе, по воде, по воздуху – к Белграду, к единственной цели…