Снова нарочитый кашель. Потом вопрос:

– А что насчет вас, мамэле?

– Я? Я полностью доступна, – я широко развела руки. Мол, здесь нечего скрывать. Все рассмеялись.

– Что тут смешного?

– Это вы серьезно спрашиваете? – уточнил доктор Розен. Я кивнула. – Сколько на вас надето бюстгальтеров?

– Ну прям не в бровь, а в бюст, – пробормотал Карлос вполголоса.

Смущенная, я посмотрела на свое плечо, на котором под маечкой скрещивались лямки сразу трех лифчиков. Перед группой я совершила пробежку, а грудь у меня была полновесного четвертого размера. Один спортивный лифчик был не способен удерживать на месте моих девочек, поэтому я надевала два, иногда три.

– Вы ненавидите свои груди? – спросил доктор Розен.

Разумеется, я ненавидела их – эти мешки жира, висящие на ключицах. У меня они ассоциировались с неприглядностью, а не с сексуальностью. И еще в них было нечто пугающее – то, насколько большое значение они имели для других людей (мужчин) и какими были громоздкими. Всю жизнь я завидовала плоской груди. Плоской, как земля, по которой прополз ледник. Плоской, как у балерины, у модели, у маленькой девочки.

– Я их не люблю.

– Вы пытаетесь уменьшить их…

– Я занималась спортом, а не пыталась выиграть плейбоевский кроличий конкурс!

– Считаете ли вы, что ненависть к груди может мешать сексуальным отношениям?

Правильным ответом было «да», но я не могла заставить себя произнести его. Раньше я ни с кем не обсуждала свое отношение к собственным грудям. Я сидела, мотая головой, пытаясь не заплакать. Никогда еще то, что я их терпеть не могла, не казалось мне настолько печальным фактом.

– Как Джереми к ним относится?

– Уверена, ему кажется странным, что я сплю в лифчике.

Брови доктора Розена полезли на лоб. Все остальные ахнули, словно я только что признала себя убийцей детенышей горилл. Полковник оживился впервые с тех пор, как Карлос упомянул о лесбийском порно.

– Вам любопытно, почему вы спите в лифчике? – спросил доктор Розен.

Кулак гнева заполнил мой рот.

– Я знаю, к чему вы клоните! В этот момент мне полагается вспомнить что-то, что сказал или сделал мой отец, дядя или тренер-физкультурник! Так вот, ничего этого не было! Все, что со мной происходило, было совершенно обыденным…

– В истории с Гавайями не было ничего обыденного, – перебила Рори.

– Да это безумие какое-то! Гибель Дэвида не является причиной, по которой я надеваю по нескольку лифчиков!

– Вам любопытно, почему вы их надеваете? – повторил доктор Розен вопрос. Ровно и спокойно.

– Да нет здесь никакой истории! Я была девчонкой, которая хотела быть худой, потому что всем нравятся худые девичьи тела. Потому что я была влюблена в балет, форму искусства, которая строится на анорексии, а груди – это никакая не худоба. Они наполнены жиром. Из-за них мне всегда было трудно найти себе маечку или блузку в J. Crew и Anthropologie. Из-за них я чувствую себя жирной, – я поправила майку, чтобы лямок не было видно. – Добро пожаловать в женское тело в Америке, приятель!

– Вам нужна помощь? – доктор Розен сидел неподвижно, как стервятник.

И почему я не выбрала женщину-терапевта?!

Разумеется, он тоже выздоравливал от расстройства пищевого поведения, но никогда не ездил с бабушкой по магазинам в Уоксахачи, что в штате Техас, и не слышал, как продавщица говорит, что его груди его «сильно полнят». Учительница балета никогда не советовала ему перейти на яичную диету – по яйцу на завтрак, обед, ужин и больше ничего – после появления первого намека на груди. Ему не случалось проходить мимо «Хутерс» в центре Хьюстона и терпеть улюлюканье пьяных мужиков при виде его груди. Даже если у Доктора Розена были идеальные оценки по всем предметам в этом его Гарварде и гениальное понимание групповой динамики, мужчина просто не способен понять, каково это – разгуливать по планете в теле женщины. Но я кивнула – да, мне нужна помощь, – потому что лучше неадекватная помощь от терапевта-мужчины, чем совсем ничего.

– Сделайте на животе татуировку хной, надпись: «я ненавижу свои груди».

– Ненавижу? Я думала, наша цель – любовь и принятие!

Доктор Розен покачал головой.

– Вначале примите ненависть. Перестаньте пытаться ее победить, – он указал на мои плечи и лифчики. – И возьмите с собой Джереми.

Мы с Джереми остановились у облупленного здания бывшего промышленного склада на углу Расин-авеню и Гранд-авеню. Я нажала кнопку, под которой была надпись «Большой Эрни». Его рекомендовали в газете «Чикаго Ридер» как мага, няньку для собак и мастера татуировок хной. Он дистанционно открыл дверь, и мы поднялись по лестнице на второй этаж, где мужчина с длинными черными волосами, убранными в «конский хвост», одетый в черные шальвары, встретил нас на пороге квартиры. Ему можно было дать как тридцать, так и пятьдесят лет – определить точнее казалось невозможным. Теплая улыбка успокоила меня, а 4,5 м лофта заставили чувствовать себя реквизитом в кукольном домике. Кирпичные стены были окрашены белой глянцевой краской. Мужчина пригласил нас присесть в гостиной, пока будет готовить хну. Я пристроилась на диване, а Джереми опустился на корточки рядом с камином, где в идеальном порядке выстроилась сотня дозаторов от пастилок Pez, словно разноцветные мультяшные версии белых крестов на военном кладбище.

Я позвонила Большому Эрни после второго сеанса в тот день, когда совершила ошибку, придя в группу в трех лифчиках. Я рассказала женщинам о своем предписании. Все они кивали, пока я признавалась в пожизненной ненависти к собственным грудям, и делились своими историями. Недавно какой-то мужчина схватил Нэн за грудь, когда она выбирала себе губную помаду в Marshall Field. Отец Зеньи всю жизнь отпускал замечания по поводу ее груди. Мэри стыдилась, что ее груди слишком маленькие. Эмили рассказала, как поссорилась с мужем, когда он игриво ущипнул ее за грудь во время просмотра новостей. Вот после этого я прижала руки ко рту и начала плакать.

* * *

Мои 16 лет. Школьный бал. На мне черное платье от Лоры Эшли 48-го размера с вырезом сердечком и полосой гигантских розовых гардений по всему переду. Я четыре недели ходила через день в солярий, отчего кожа приобрела неестественный коричнево-оранжевый оттенок, ее почти болезненно покалывало от слишком долгого пребывания в похожей на гробик кабинке. Со своим кавалером Мэттом я была едва знакома: просто после того как остальные разобрались по парам, свободными остались только мы. Через пару лет он объявил себя геем. После обмена букетиками на корсаж и бутоньерками и ужина наш караван остановился в парке, чтобы накачаться пивом и вином, умыкнутыми из родительских домашних баров. Сладкая шипучесть ягодного вина булькала в желудке, голова слегка поплыла. Земля под ногами ощущалась приятно нестабильной, словно я пыталась идти по водяному матрасу. Помню, как стояла рядом с черным «чероки» Джареда Микума в окружении десяти парней.