– За это стоит убить, – поддакнула она и взглянула на меня, я должен бы поддержать шутку, но я даже не улыбнулся, все верно, нужно выравнивать эту диспропорцию в сторону увеличения процента интеллектуальности населения.

Стельмах вздохнул.

– Вроде бы Интернет, искусственный разум делаем… как его можно делать, когда своего еще нет? Не представляю. Дикари. Только и того, что вместо каменных топоров скоростные автоматы.

Я оглянулся на выбитые вместе с рамами окна, испещренные пулями стены, огромную дыру на месте входной двери.

– Надеюсь, здесь застраховано все?

Он отмахнулся, а за него с готовностью ответила Ингрид:

– Все на бюджете.

– Ого, – сказал я, – хотел бы я, чтобы и мое было на бюджете…

Стельмах улыбнулся, а Ингрид быстро напомнила:

– Тебе стоит только сказать слово!

Я покрутил головой.

– Не-е-ет, я хочу так, чтобы не работая. Рыбку съесть и ножки не замочить.

Она фыркнула:

– А так бывает?

– У жуликов только так, – сообщил я. – А разве правительство не сборище жуликов? Силовые структуры вообще не… ладно-ладно, молчу.

Стельмах хитро улыбнулся, мужчины с ходу понимают, где прикол, где просто троллят, но Ингрид сразу нахмурилась, сказала резко:

– Ты прав, лучше молчи. Не хотелось бы ликвидировать тебя собственноручно.

– Или собственноножно, – уточнил я. – Когда это говорю, то имею в виду вовсе не нож.

Она нахмурилась.

– А что?

– Я видел, – сообщил я, – как ты того усатого здоровяка задней ногой вырубила. Копытом. Я думал, в нокаут, а у него шея перебита.

– Я его сюда не звала, – возразила она.

– А меня звала, – напомнил я.

Она подумала, кивнула.

– Что напрашиваешься? Хочешь, чтобы меня привлекли? А меня могут и оправдать, если я расскажу, какой ты мерзавец!

– Ой, спасибо!

– Или поручу, – уточнила она, – кому-нибудь еще.

– Нет, – сказал я, – на это не согласен. Только собственноручно.

Стельмах сказал с удовольствием:

– Когда посмотришь на вот такую семейную сцену, сразу на душе светлее и легче! Когда сохраняются эти вековые ценности, мир должен устоять, несмотря ни на что.

Тереза подошла к Стельмаху осторожно, он покосился на нее с улыбкой.

– Испугалась?

– И сейчас боюсь, – призналась она. – Пойдемте, измеряю вам давление. И таблетки пора принимать.

– Да-да, – сказал он, – сейчас пойдем. Хочу просто Владимиру рассказать один случай, вряд ли мы с ним когда-либо увидимся, слишком у нас дороги разные.

Я насторожился, выглядит он невеселым, да и на лицо сразу набежала тень.

– До того, – сказал он, – как перейти на работу в центральный аппарат партии, я был студентом политеха, затем инженером, главным инженером крупного военного завода, наконец возглавил этот завод и на свой страх и свою ответственность наладил выпуск очень важного для обороны страны оружия…

– Да, – сказал я, – это немало…

– А всего пять лет назад, – договорил он, – ко мне приезжала бригада медиков для ежегодного исследования. Заодно провели на мне тест, недавно разработанный в их институте… Определяли способности.

Он вздохнул, лицо помрачнело еще больше.

Ингрид спросила заинтересованно:

– И что показал тест?

Он вздохнул еще тяжелее.

– Тесты один за другим показали, что у меня уникальные музыкальные способности. Я чувствую музыку, разлитую в природе, как никто другой. И мог бы стать самым великим музыкантом. Величайшим из композиторов!..

– Ого!

– Представьте себе, – сказал он грустно. – Тесты повторили несколько раз, но результаты всякий раз совпадали. И только тогда я вспомнил, что музыка с детства сама шла ко мне. Я мог играть на любом незнакомом инструменте, а мелодии сочинял на ходу… Но, как сказал Маяковский, «…раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, и потянуло порохом от всех границ». После войны страна остро нуждалась в инженерах, в восстановлении промышленности, нам предстояло трудное и голодное восстановление страны… Что я мог сказать огорченным медикам насчет того, что так и не раскрыл уникальное дарование музыканта?.. Жалею ли?.. Да, остро жалею. Но, на беду нашу, жизнь такова, что не всегда дает раскрыться нашим талантам. Приходится либо тупо зарабатывать на жизнь, либо восстанавливать разрушенный бомбами дом, либо поднимать на ноги детей, а время уходит…

Ингрид сказала печально:

– Мне так жаль…

Он покачал головой.

– А мне сейчас нет. Я все сделал правильно. Нельзя заниматься собой, когда горит дом. К сожалению, мир пока не настолько хорош, чтобы мы без опаски могли заниматься только собой. Приходится жертвовать личными интересами ради интересов общества. Не будь этого, человек не стал бы человеком… Успехов вам, дорогие мои!

Он обнял нас обоих и пошел в дом, поддерживаемый Терезой. Бондаренко подошел к нам, бросил вдогонку Стельмаху озабоченный взгляд. Тереза слегка поддерживает престарелого академика под локоть, однако он и сам поднимается по лестнице достаточно бодро, не сдается.

– Крепкий старик, – сказал он с одобрением. – Гвозди бы делать из этих людей, в мире бы не было крепче гвоздей… Старая гвардия! Даже не повел глазом, что на первом этаже все продырявлено, прострелено, изорвано осколками… Наши эксперты пока разбираются, кто напал и как шла схватка. Что-то в ней много неясного, говорю сразу, в команде нападающих слишком много промахов.

Я сказал негромко:

– Не надо.

Он взглянул на меня остро.

– Что?

– Разбираться не надо, – пояснил я. – Кто напал, это узнаете там у себя в конторе. А насчет подробностей схватки… О деталях узнает слишком много народа, а оно вам нужно? Я думал, разбираете только неудавшиеся.

Он несколько мгновений всматривался в меня, стараясь понять, что прячется за сказанным, потом несколько замедленно кивнул.

– Вы правы. Полетите сейчас? Один вертолет все равно отправлять, остальные ребята останутся здесь до тех пор, пока не возведут новейшие укрепления. И систему электронной защиты, чтобы любые помехи выдерживала. Очень уж легко все отрубили!.. У нас оборвалась связь, я велел проверить, и тут пришел условный сигнал от Волковой, что нужна поддержка…

– Да, – ответил я, – не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством хозяина. Я получил все необходимые разъяснения.

Бондаренко взглянул на меня остро, голос стал намного тише, когда поинтересовался: