Мне кажется, я вижу что-то у нее в глазах, как будто она оценивает все, что стоит между нами. И то, что стоит над нами: мужские глаза, следящие за каждым нашим движением. Потому что она вдруг откидывается назад, отворачивается, подняв подбородок, будто тут все в порядке и будто все в мире в порядке.

– Смотрю, прибыли дети Агамемнона, – говорит она, спокойная, как море.

– Прибыли.

– Ищут мать, конечно.

– Конечно.

– Ужасное преступление, когда сын убивает мать, но преступление также и сыну не отомстить за убийство отца. Интересно, как Оресту удастся сочетать это в своем сердце.

Я пожимаю плечами. Меня не заботит, как и удастся ли вообще.

– Ты ведь любила Клитемнестру, я помню. Она вела себя как сам Зевс. Издавала указы. Судила. Шествовала по дворцу, и все кланялись ей в ноги. Брала любовников, которые посвящали себя не только своему, но и ее наслаждению. Сколько раз она молилась тебе, чтобы ее муж не вернулся? Некоторые из ветров, которые не давали Агамемнону возвратиться к родным берегам, мне кажется, исходили не от трезубца Посейдона. Твой брат, властелин морей, знает, что ты перехватывала у него северный ветер? А твой муж?

Я ничего не отвечаю, но ей хватает совести не улыбаться.

– Ты сама знаешь, что Клитемнестре придется умереть. Орест станет царем, великим человеком. Так будет.

– У тебя слабость к убогим молодым людям, да? Как ты думаешь, поблагодарит ли богов Орест за то, что они повелели ему убить мать? Считаешь, что легок будет венец на его толстом черепе, когда это будет сделано?

– Его имя воспоют поэты, и я буду рядом с ним. – Ее глаза устремляются на мальчика, сидящего у ног Ореста, и в них проскальзывает блеск, который мне не нравится. – И рядом с Телемахом.

– Похоже, на этот раз нам с тобой для разнообразия нужно одно и то же. Я не враг Одиссею.

– Но подруга Клитемнестре.

– Я подруга всем царицам. И Пенелопе – тоже.

– Пенелопе? Пенелопа не… – Афина смотрит на женщину, молча сидящую в дальнем углу.

Может быть, мне стоило помолчать. Афина с несвойственной ей отрешенностью на лице рассматривает жену Одиссея, будто видит ее впервые. Нос дергается, словно ей встретилось что-то непривычное. Она встает с места – нищенские лохмотья висят на ней слишком свободно, а вокруг нее начинает светиться небесная аура, и даже недовольные женихи бросают на нее взгляды, и глаза их невольно обращаются кверху: взоры их слепы, но сердца видят отблеск Олимпа.

А потом она исчезает во всплеске золотого тумана, и я поспешно накладываю заклинание на мутные глаза, видевшие это, чтобы они не ослепли от зрелища божественности, чтобы забыли, что видели ее.

Как это похоже на Афину! Вечно за ней другие должны разгребать. Боюсь, мне придется столкнуться с ней снова до конца этой истории.

Глава 20

Рядом с храмом Артемиды есть лощина, она запрятана за кривыми деревьями, глубоко в лесу, куда ходят только дикие звери. Оттуда течет в море ручей: он так часто скрывается под камнями, что его источник обнаружить очень сложно. Лощина прикрыта от ветра высокими шершавыми скальными стенами, хотя сердитый голос может донестись из ее верхней точки до самого края острова.

Именно сюда приходят женщины.

Собрала их Семела: по всему острову ее слова шепотом передали женщинам Урания и ее услужливые родственники. Забытым женщинам послала она свое сообщение: незамужним дочерям мертвых отцов, вдовам потерянных мужей. «Приходите, – говорила Семела, – не бойтесь. Вы можете кое-что сделать».

Сегодня приходит и Теодора, дочь сожженной Фенеры, поднявшись с грубой лежанки в сарае, что стоит рядом со скрытым за листвой храмом, закинув лук за спину. У Теодоры нет дома, нет семьи, нет мужчины. Она идет вслед за женщинами в ночь.

Она идет, находя путь по приглушенному свету лампад и яркому свету звезд, в самую середину острова, туда, где лес черен, а воздух теряет привкус соли; туда, где могут рычать медведи или выть волки; она идет к роще, обрисованной огнем костра, где ждут женщины. Некоторых она вроде бы знает: вот Семела, вот ее дочери; вот жены, которые говорят: «Он просто пропал без вести, просто пропал»; вот матери, которые, напрягая руки и упрямо задрав подбородок, продолжают трудиться и отворачиваются от отчаяния и горя. На Итаке иначе нельзя. Надо просто продолжать трудиться. Сегодня собралось сорок женщин. Завтра будет больше.

В середине прогалины стоит другая женщина, одетая в обрывки шкур, на талии пояс, на поясе ножи. Она оглядывается, оценивает это пестрое будущее войско брошенных и потерянных, осматривает их оружие: топор лесоруба, нож рыбака, серп хлебороба, лук охотника. Непохоже, чтобы она осталась недовольна.

– Ну ладно, – говорит Приена. – Кто из вас может убить волка?

В тусклом свечении рассвета я слышу, кажется, крик совы. Афина где-то рядом – конечно, рядом, делает свое дело, – но, как и я, не хочет быть замеченной. Нехорошо будет, если Зевс подумает, что мы, богини, слишком уж сильно вмешиваемся в дела людей.

Лунный свет отражается от серебряного зеркала моря, и высоко в дворце Одиссея мужчина проводит пальцами по спине служанки, лежащей рядом с ним, пересчитывая позвонки, и шепчет: «Ты будешь свободной. Ты будешь свободной. Ты будешь свободной».

Другие тоже пытались затащить ее в постель, ничего ей за это не обещая, просто считая само собой разумеющимся, что имеют право на ее тело, так же как и на ее труд. Она пиналась, кричала и кусалась, и все, кроме одного, сжалились. Он первый, кто обнял ее и сказал: «Ты будешь свободной».

Ты будешь свободной.

Она подозревает, что он лжет ей; на самом деле она в этом почти уверена; и все же эти слова делают его таким желанным.

Ты будешь свободна.

В свете зари Телемах надевает доспехи и бежит по холмам Итаки.

Ему известно, что мирмидоняне, эти легендарные воины Ахиллеса, бегали в доспехах. Они надевали свои шлемы с перьями и, взяв копья и щиты, взбегали на вершину горы, неслись вдоль линии прибоя. В полдень они останавливались, но только лишь для того, чтобы побиться друг с другом, нанося друг другу тяжелые увечья, дабы приучиться к боли, а потом бежали дальше, пока наконец вечером, уставшие от мужественных усилий, не усаживались у огня пить вино и иметь женщин, которые приходили в экстаз от их мощи и удали, ибо кто же устоит перед мужчиной, который бегал двенадцать часов подряд.

Именно так понимает Телемах обычаи мирмидонян, и почти во всем он глубоко неправ. Он теперь может целых двадцать пять минут бежать в полных доспехах, прежде чем рухнет, вымотанный почти до потери сознания, с колотящейся головой и свинцовыми ногами, подобный в своей мужественности одуванчику. Если бы он знал своего отца – если бы тот был рядом, чтобы научить его военному искусству, как