не протягивает ее Пенелопе. Она мгновение смотрит на этого торгаша, не зная, что и думать по поводу его решительно сдвинутых бровей и выпирающего подбородка, и наконец начинает смеяться. Она смеется, и через мгновение он тоже начинает смеяться, и смех не разрешает никаких сложностей, и они не могут вспомнить, когда в последний раз смеялись вместе, да и порознь тоже, и некоторое время я смеюсь вместе с ними – ибо где мне еще находить веселье, как не в чужих жизнях?

Когда смех стихает, они, икая, сидят некоторое время молча, и наконец Медон прокашливается и говорит:

– Ну и что теперь?

– Я не могу запретить Пейсенору обучать свое ополчение, а цена за то, чтобы разбойники перестали нападать, мне определенно не по карману. Я кое-что придумала взамен, но это довольно… – Она тянет звук, машет рукой в воздухе, ища слово.

– Богопротивно? – спрашивает Медон. – Неосмотрительно?

– И то и другое понемножку, да. Что же до Клитемнестры… Нам надо ее найти. У меня есть идея, где стоит поискать.

– Присутствие Ореста может оказаться для тебя полезным. Никто не начнет войну, пока дети Агамемнона пребывают на твоем острове.

– Может быть. Но каждый час, что отделяет Ореста от воцарения в Микенах, – это час, в который его дядя может решить, что пришла его очередь. Может, моему сыну стоит присутствовать на венчании Ореста на царство? Тогда он на несколько месяцев уехал бы с Итаки, и ему может пойти это на пользу…

– Это безопаснее, чем поход, и он как следует познакомится с двоюродным братом…

– Именно. А может, его укачает на корабле и он сочтет это достаточным приключением.

– Я всегда восхищался тем, какие высокие цели ты готова ставить своему сыну.

Пенелопа открывает рот, чтобы отрезать, ответить что-нибудь грубое, выдать какой-нибудь звук из тех, за которые в детстве ее били, но тут стук в дверь заставляет ее подавиться вдохом.

Дверь осторожно приоткрывает Автоноя, просачивается внутрь, шепчет на ухо Пенелопе.

– Ага, – бормочет Пенелопа, – понятно. Прости, Медон. Меня охватила женская слабость, и мне нужно уйти к себе.

– Я всегда восхищался безупречной своевременностью твоих женских слабостей.

– Рада, что кто-то это оценил.

Он слегка кланяется, снова улыбаясь ей: на миг ей становится хорошо, и она удивляется непривычности этого чувства. Потом дверь закрывается, выпуская ее в узкую галерею; взгляд налево, взгляд направо, высматривающий наблюдающие исподтишка глаза, а потом следом за Автоноей почти бегом – быстрее царица двигаться не смеет – поднимается наверх.

– Она вошла в ворота? Ее видели? – шепчет она.

– Нет, влезла в окно.

– В мое окно?!

– Да.

– Отличная у меня охрана.

– Я послала за Семелой и Уранией.

– Хорошо, тогда…

Автоноя открывает дверь опочивальни. Приена сидит в любимом кресле Пенелопы, в ее опочивальне, ее святая святых, с таким видом, будто бы выросла там вместе с оливковым деревом. Уголки ее губ смотрят вниз, голова опущена, руки висят, будто она вся скользит вниз, вниз, вниз, словно глина после дождя по склону холма, слишком уставшая, чтобы держаться прямо. Она не встает, когда входит Пенелопа, не отдает почестей иноземной царице. Вместо этого чуть приподнимает голову, ждет, пока выйдет Автоноя, а потом буркает:

– Ты заплатишь мне очень, очень хорошо. Говорят, у тебя в пещерах спрятано золото.

Пенелопа медлит – складывает руки на животе, выпрямляется. Каждый раз, торгуясь за зерно, она понимает, что ее самое полезное качество – это готовность не торопиться, спрятать отчаянную потребность за медлительностью, иногда похожей на сонливость.

– Нам придется обсудить более подробно, что такое «очень хорошо», – говорит она. – Я правильно понимаю, что в целом мое предложение ты принимаешь?

Приена поднимается, распрямляя по конечности зараз. Андремон, вероятно, распознал бы повадку воина в этой женщине, которая не хочет тратить хоть на каплю больше энергии, чем необходимо, пока не настало время убивать. Приена тоже кое-что узнала бы в Андремоне и оскалилась бы.

– Никаких тяжелых копий, как у мужчин. Никаких бронзовых доспехов. Будем пользоваться луками, стрелами, ловушками, двойными лезвиями, огнем.

– Я согласна.

– Никто не будет оспаривать мои приказы. Даже ты. Никто. Что я говорю, то все и делают. Так?

– Если то, что ты говоришь, будет направлено на защиту моих островов, то да. Твой авторитет будет непререкаем. Но если ты начнешь подстрекать к мятежу или попытаешься обратить против меня мой народ, то знай: я пробыла царицей Итаки гораздо дольше, чем женой Одиссея. Мои женщины ценят меня, и я узнаю об измене.

Приена улыбается оскалом волка.

– Есть еще одно, – задумчиво говорит Пенелопа немного отстраненно: так, бывало, ее отец выносил приговор невинному человеку. – Если разнесется весть о нашем… предприятии и выяснится, кто на самом деле защищает Итаку, мое царство станет целью для каждого наемника в Греции. Мы не такие, как твой народ. Наши мужчины не верят в то, что женщины умеют сражаться. Крайне важно соблюдать тайну. Понимаешь?

Приена пожимает плечами.

– Если твои женщины не будут болтать.

– Нет, не в этом дело. – Пенелопа смотрит Приене в глаза, заставляет ее не отводить взгляда. – Когда сражаются женщины, мужчин нельзя оставлять в живых. Ни один не должен иметь возможности рассказать о том, что видел. Никакой пощады. Никакой жалости. Урания говорит: ты жаждешь убивать греков. Это одна из причин, почему я попросила ее разыскать тебя.

– Царица Итаки, – Приена, помнится, улыбалась так, когда победила сильнейшего мужчину своего племени, и теперь она вспоминает, какой силой был полон тот день, – ты не найдешь мясника лучше, чем я.

Глава 19

Мужчинам, конечно же, все равно нужна пища.

Музыки на пиру нет, и Пенелопа не ткет саван Лаэрта.

За столами все сидят притихшие, а все вино, что приносят служанки, возливается в честь мертвого Агамемнона и его сына, окоченело восседающего с остановившимся взглядом.

Я сижу в уголке и нахожу все это чудовищно скучным. Где Эрида, богиня раздора, когда она нужна? Где драки, где заговоры, где ножи в спину? Клянусь сама собой, я скучаю по грязным шуткам Медеи и тем фокусам, которые Талия может проделать с гибкой палкой.

Хотя… вот Леанира подходит к креслу в темном углу, где сидит Пенелопа, наклоняется и шепчет ей на ухо:

– Андремон хочет поговорить с тобой.

– Боюсь, я сейчас в трауре по Агамемнону.

– Я ему сказала.

– Извини, но придется сказать еще раз.

– Он настаивает.

– И ты тоже настаиваешь ради него, да?

Леанира кивает без улыбки и отворачивается. Андремон искоса следит за ней, она не смотрит ему в глаза.

Телемах сидит рядом со своим родичем Орестом в кресле пониже и пытается вести мужской разговор.

– Значит, э-э-э… твой отец, должно быть… ну, то есть, конечно же, твой отец… но, э-э-э… Значит, ты жил в Афинах?

Орест отвечает только глазами, губы его слишком устали, чтобы рождать слова.

– Да, он жил в Афинах, – отвечает за брата Электра, перегибаясь через него и положив руку ему на колено. – После того как наша мать опозорила себя и принесла нам бесчестье, мой брат понял, что у него нет выбора, кроме как