бежать в Афины и там продолжить учиться на воина и царя, пока он не сможет вместе с нашим отцом воздать возмездие.

– Э-э-э, да, конечно, в смысле, да, это… конечно.

– Я оставалась в Микенах. Кто-то должен был быть свидетелем богохульства нашей матери. Наш отец заплакал, когда я рассказала ему. Он впал в ярость. Он схватил меня за горло, вот здесь.

Электра двумя пальцами прикасается к основанию шеи. Шея у нее такая тонкая, что сквозь кожу проглядывает ребристое дыхательное горло, словно лестница, спускающаяся к ее ключицам.

– Он швырнул меня на пол и сказал, что если я лгу, то он перережет мне глотку на том самом камне, на котором принес в жертву Ифигению. Он был человеком безусловной власти.

Орест тоже когда-нибудь станет человеком безусловной власти. Если я щелкну его мизинцем по виску, упадет ли он, не разведя коленей, не изменив выражения лица, – статуя, свалившаяся наземь от прикосновения божества? Есть ли в его жилах кровь? Э-эй! Орест! Есть кто дома?

Электра снова улыбается, в уголках накрашенных глаз прячутся скорбь и тьма.

– Я ведь видела Одиссея один раз, когда была маленькой, – говорит она задумчиво. – Он поддерживал руку моего отца, когда тот вонзил нож в грудь Ифигении.

Выходит, думает Телемах, Электра видела его отца намного раньше, чем он сам, – не то чтобы это было так уж сложно.

Также, думает Телемах, как это ни странно, он в жизни не встречал женщины, которая пробуждала бы в нем больше желания, чем Электра, притом что в это же самое время она обладает всей привлекательностью открытого кровотечения. Ему очень сложно разобраться в этом парадоксе, хотя, может быть, со временем он все поймет.

Он переводит разговор на другое и, будучи итакийцем, выбирает тему, в которой разбирается лучше всего.

– А ты, э-э-э… любишь рыбу?

А потом в воздухе что-то меняется – меняется оттенок закатного света. Мое сердце леденеет, щеки горят, я чувствую ее присутствие в тот же миг, как только она входит в зал, и перевожу взгляд с Телемаха на дверь. Она переоделась, придумала тоже, в нищего и запаха подпустила такого, что дышать нечем. Нижняя губа завернута, изо рта течет слюна, и я не сомневаюсь, что, если провести рукой по ее волосам, оттуда вылетит воробей. Я еле сдерживаюсь от того, чтобы не вскочить с места и не крикнуть: «Приемная дочь, немедленно вымойся и приведи себя в порядок, иначе я тебе сейчас задам!» – но мы на Итаке. Ее храм, пусть хилый и бесполезный, больше моего. Это меня не должно быть на пиру, а не ее.

Она это, конечно же, знает; сразу видит меня. Хмурюсь, но не склоняюсь под ее взглядом, а, наоборот, встаю чуть прямее, чуть выше. Она двигается медленно, очень медленно, ковыляя от стола к столу, выпрашивая кусок мяса, пригоршню зерна. Антиной приказывает ей, этому вонючему хромому калеке, убираться, уйти, вон, вон! Эвримах притворно улыбается, говорит: «Конечно, конечно» – и не дает ей ничего со своего блюда. Амфином протягивает ей кусок лепешки, обмакнув в жидкую кашу. Андремон делает вид, что не замечает ее. Кенамон останавливает ее и пытается даже разговорить: «Расскажи мне о себе, расскажи, как ты сюда попал, это так занимательно». И она целую минуту снисходит до него, а потом ей надоедает, и она бредет, хромая, дальше. Когда она подходит к Пенелопе, царица приказывает, чтобы нищего посадили у огня и дали еды и питья во исполнение традиций дворца, а Электра замечает: «Это правильно, что кто-то, столь близкий к смерти, посетил пир в честь мертвого», потому что в этой жизни не осталось ничего, что Электра сейчас не привяжет к своему отцу.

И вот наконец она сидит на почетном месте у очага, ставит поудобнее палку, напоказ обсасывает жирную кость, держа ее липкими пальцами, а подо рваной одеждой слишком уж чистая. И наконец, почти сойдя с ума от ее неучтивости и заносчивости, я рявкаю:

– Что, во имя Аида, ты вытворяешь? Ты выглядишь совершенно нелепо, нельзя же просто… Ты посмотри на свои волосы! А что это за вонь, это что…

– Свиное дерьмо, – отвечает Афина, и ее тихий небесный голос слышен только мне. – Отличный способ отвести глаза, если хорошенько намазать им запястья и загривок.

Я отшатываюсь, выпучив глаза, и чуть не вскрикиваю: «Все твоему отцу расскажу, обязательно расскажу, он такого не потерпит, погоди у меня, погоди…»

Но Афина только улыбается, как будто уже слышит слова, которые я могла бы произнести, словно уже знает все это и то, чем кончится; самодовольная коза, дрянь, вечно тычет всем в нос своей так называемой мудростью, так называемым интеллектом, это просто… как же она меня… Клянусь собой, я ненавижу ее!

– А ты у нас кто? – спрашивает она наконец.

– Купец из Аргоса, – резко отвечаю я, проводя унизанной кольцами рукой по намасленным волосам. – Хотя они видят меня только краем глаза и сразу же забывают, как только отворачиваются. В отличие от некоторых, я не нуждаюсь в том, чтобы на меня все обращали внимание, стоит мне войти.

– Купец из Аргоса, – повторяет она без выражения. – В бирюзе? И красных сапогах? И с золотыми бляшками на поясе?

Ее презрение так же сильно, как и желание не рассмеяться.

– По крайней мере, я надушена умиротворяющей амброзией, а не фекалиями свиней! – шиплю я. – Во всяком случае, когда люди меня почти не видят, они почти не видят чего-то приятного для их смертного взора, а не… вот такое! – Яростным жестом я обвожу ее рваную одежду, но она только ухмыляется, показывая притворно желтые зубы, и отрывает ими еще кусок хлеба. Я в омерзении отворачиваюсь, отгоняя от себя это зрелище, как зудящего комара.

На миг между ней и мной только это: она жует, я презираю. Но она явилась сюда неслучайно; и я не доставлю ей удовольствия, не облегчу ей задачу, отвечая на еще не заданный вопрос.

Любопытство наконец пересиливает гордость, и Афина говорит с набитым ртом, оглядывая зал:

– Я почувствовала твое присутствие на острове в этот последний месяц, но не думала, что ты опустишься так низко, что будешь ходить среди смертных. Между женихами была драка – точнее, была бы драка. Я, конечно, предотвратила ее; но ты находилась здесь. Зачем ты явилась на Итаку, госпожа козней?

– А где мне быть, богиня-воительница? На Олимпе, умолять Зевса послать твоему Одиссею попутный ветер? Или тебе надоело унижаться ради мужчины?

– Ты говоришь о нем так, будто он мой питомец, а сама меж тем пришла в его дворец. Что скажет про это твой царственный муж?

– Не беспокойся, падчерица, к утру я буду на Крите, пить жертвенную кровь из золотой чаши, – резко отвечаю я. – Но даже самым великим пристало порой вспоминать о более… мелких из своих подданных. Какие