головой, и пытается остановиться, понимая, что, если это кто-то увидит, его сочтут очень невежливым.

За столом совета из тиса и черепахового панциря старый Медон выплевывает шелуху семян, медленно пережевывает их мягкие внутренности и наконец с полным ртом изрекает:

– Ну что, мы в заднице, как я погляжу?

Обращаясь к мудрым старцам советникам, Медон несколько более осмотрителен в выборе слов. Но когда обращается только к царице, которой, скажем прямо, есть чем заняться, он чувствует себя вправе просто говорить уже все как есть, не тратя времени на риторические украшения.

– Я бы так не сказала, – отвечает Пенелопа.

– А как еще это назвать? Клитемнестра на Итаке? Если так, то мы все плывем в дырявой лодке по Стиксу.

– Если мы найдем и отдадим ее детям – то нет.

Медон с удовольствием ругнулся бы еще раз, но даже у Пенелопиной выдержки есть свои границы, так что он просто нагло скалится и задирает брови. Пенелопа вздыхает. Она часто вздыхает в последние дни. Не стоит, пожалуй, винить кормилицу Эвриклею за то, что привила ее сыну такую привычку.

– А что еще ты хочешь, чтобы я сделала? Если Орест ее не найдет, его положение в Микенах станет весьма шатким. Его место займет дядя. Можешь себе представить Менелая царем и Спарты, и Микен? Тирана, рядом с которым его брат – сияющий образец умеренности? А если он решит, что именно мы укрываем преступную царицу, то лучшего предлога для вторжения и не придумать. Менелай всегда с жадностью смотрел на западные гавани. Нет, нам придется либо отыскать Клитемнестру, либо найти какой-то способ доказать Электре, что ее больше здесь нет.

– Оресту?

– Что?

– Ты сказала: доказать Электре. Хотела сказать: Оресту?

– Да-да, конечно, – досадливо отмахивается царица.

Медон втягивает воздух долго и медленно, так, что под его подтянутой вверх губой становятся видны редкие кривые зубы, пожелтевшие от меда.

– Что? – рявкает она. – Говори.

– Почему Итака? Если Клитемнестра и правда здесь, то почему? Она могла убежать на юг, на Крит, или на север, к варварам. Почему на Итаку?

– Ты считаешь, она пришла ко мне за помощью?

Медон пожимает плечами. Кто-нибудь так подумает. Наверняка уже подумал. Почему бы ему не исполнить свой долг мудреца и тоже не подумать так же, просто чтобы не отставать от событий?

Вздох Пенелопы почти переходит в рычание.

– Кровь у нас, может, и общая, но нет никаких родственных чувств, не говоря уже о дружбе. Знаешь, что она сказала, когда Одиссей взял меня в жены? «Уточка Пенелопа наконец-то входит в воду с сыном гуся».

– Но ты царица.

– Да что ты? Слава Гере, а я и не заметила.

– Две греческие царицы, обе потеряли мужей…

– Но никто не рвался получить руку Клитемнестры, пока ее мужа не было дома, вот странно, правда?

– Может, потому, что ее рука была засунута по локоть в задницу поэта?

– Какая мерзость.

Медон снова пожимает плечами. Он просто пытается думать как обыватель, чтобы быть полезным.

– Все это знали. Агамемнон, наверное, был единственный, кто не знал. Представляешь, как он удивился, когда выяснил это?

– А представляешь, как удивилась Клитемнестра, когда он вернулся? Она столько лет управляла страной: сначала десять лет отсылала припасы для его бесконечной осады, потом еще семь, пока его скучающие, обозленные воины медленно двигались домой, помаленьку промышляя грабежом, а он сам совершал набеги в южных морях. И вдруг в один прекрасный день он возникает на пороге и кричит: «Дорогая, я дома, вот мои сокровища, а вот мои наложницы, найди-ка им комнату».

Клитемнестра, убегая из дворца, перерезала горло Кассандре, царевне Трои. Кассандра не сопротивлялась. Спустя год после того, как Агамемнон затащил ее за волосы к себе в постель и лез языком ей в рот, держа за горло, она поняла, что крики ничего не изменят. Спустя два года даже он сам поверил, что ее молчание – это некий знак согласия, и придумывал истории, в которых она была счастлива, что принадлежит ему. Когда, спустя семь лет, Клитемнестра убила ее, Кассандра бросила говорить вовсе, зная, что никто не поверит ей и всем будет наплевать. Так умерла пророчица Трои, игрушка богов и людей.

– Если закрыть гавани, будет худо, – размышляет Медон в мрачной многозначительной тишине. – Мы ведь торговцы и больше никто.

– Ты уже отправил вести на север?

– Гонец отплывает с вечерним приливом.

– Может, ему стоит сначала заехать на Закинф?

– Зачем? – Медон впивается ей в глаза подозрительным взглядом. – Ветер сейчас не попутный, это только затянет его поездку.

– Но с Закинфа постоянно уходят корабли в западные колонии, к тому же, если бы она была на севере, разве мы не узнали бы?

Медон суживает глаза, словно жмурится от злого солнца. Мгновение он гадает, кому верить: девочке, которую знал, или царице, которая стоит перед ним. Он выбирает. Он раскаивается.

– Хорошо. Пусть сначала отправится на юг. Может быть, нам повезет. Возможно, Клитемнестра вовсе не на Итаке, – выдыхает он, и по его голосу понятно, что он не верит в это ни на грош.

Пенелопа научилась прятать лицо от взгляда мужчин, но Медон хорошо изучил ее молчание, поэтому поднимает голову и резко спрашивает:

– Что? Что такое?

– Я нашла перстень. В Фенере.

– Что ты делала в Фенере?

– Работала царицей! Любой царь отправился бы туда и сказал героическую речь про отмщение, кровь и всякое такое. Мне нужно делать так. Мне нужно… Там под скалами был труп, человек по имени Гиллас, контрабандист. Ты веришь в то, что это иллирийцы грабят наши берега?

– Нет. А ты?

Пенелопа поджимает губы, склонив голову набок и оценивая этого человека, которого она знает почти всю свою взрослую жизнь и которому она все же не может доверять, пока не доиграна эта игра, точно так же как никогда не сможет доверять никакому мужчине.

– Нет, я думаю, это греки, переодетые в варваров. Наверное, кто-то из женихов платит им, пытаясь вынудить меня к браку. Выходи замуж – или будь проклята. Храбрый ход. Безрассудный, но храбрый.

В ее словах даже нечто вроде восхищения. Гектор тоже восхищался Ахиллесом до самого конца.

– А ты знаешь который?

– У меня есть подозрения. Но, кто бы ни были эти разбойники и кем бы ни были подосланы, им нужны рабы, а не трупы. Этот Гиллас – ему не пробили мечом сердце, не вспороли грудь. Была одна ножевая рана вот тут. – Она прикасается к верхней части горла, там, где к шее примыкает челюсть, такое странное место для прикосновения, она даже удивленно вздрагивает. – Маленькое лезвие, нечто вроде…

…Того, что могла бы прятать на теле царица; та, которая боится, что ее обесчестят, и не уверена, что эринии ответят, если она будет взывать к ним. Говорить такое вслух неразумно, даже перед таким достойным человеком, как Медон.

– Хотела бы я знать, как близко надо подойти, чтобы убить человека таким образом? – Она поднимается, оценивая расстояние между собой и Медоном. Старый советник отступает на шаг, даже не