углы мрак Аида. Одиссей почти пять лет назад встретил на берегах Стикса свою мать. Она слизывала с его пальцев кровь, впавшие глаза видели только красную жидкость, которую он ей предлагал, пока наконец, когда она немного насытилась, в ее пустом черепе не вырос заново язык и она не рассказала ему о скорби и о мертвых.

Пенелопа об этом, конечно же, не знает, а все, кто отправился с Одиссеем в землю ушедших, теперь сами стали лишь тенями, бродящими по полям почерневшей пшеницы. Но здесь сегодня ей кажется, что она чувствует на шее поцелуй мертвеца, и она спрашивает себя, не ее ли это муж.

Электра все еще в золе. Это свидетельствует о целеустремленной преданности, которая и раздражает Пенелопу, и внушает ей невольное уважение. Дочь Агамемнона на несколько лет старше Телемаха, но до сих пор не замужем: она ожидала, как сама говорила, чтобы отец выбрал ей мужчину и благословил ее. Хотя у нее есть общая кровь с Еленой, в честь ее красоты ни в одном дворце не напишут фрески. Она унаследовала от отца ястребиный нос, а от матери – упрямый подбородок, и ее профиль похож на согнутый лист металла.

Волосы у нее в тугих завитках, связаны очень крепко – сейчас так не носят – и слишком густы, чтобы быть послушными. Глаза огромные, но о мечтательных глазах ее брата поэты скажут, что в них есть очаровательная открытость, а у Электры поворот головы напоминает движение хищной птицы, ее глаза впитывают свет так, будто каждый рядом с ней – всего лишь дрожащий заяц. У ее отца были такие же глаза, но он научился поворачивать голову медленно, как лев, который решает, сожрать вас сейчас или в его желудке пока достаточно крови, а он сыт и не хочет нападать.

Электра худая как жердь, одета в серый хитон. В детстве она носила золотые браслеты, подаренные матерью, и та прижимала ее к себе так крепко, что Электра боялась переломиться, и шептала ей на ухо: «Ты будешь жить. Ты будешь жить, моя дочь, и никто не причинит тебе вреда».

Электре было пять лет, когда ее сестру Ифигению принесли в жертву на алтаре Артемиды окровавленной рукой отца. Она почти ничего не помнит о сестре – только редкие вспышки боли.

– Госпожа моя Электра, – говорит Пенелопа, усаживаясь напротив девушки в темной комнате. С Электрой прибыли две служанки, такие же пепельные, как она сама, и теперь по вялому мановению костлявой руки они исчезают. Непонятно, как обращаться к этой худенькой сгорбленной девушке. Она не царица, но теперь, когда ее брат Орест вот-вот станет царем Микен, она, по сути, сестра величайшего монарха всей Греции. И все же что такое в наше время сестра без мужа?

– Пенелопа… можно называть тебя Пенелопой? Мы ведь родственницы, верно?

Пенелопа улыбается и кивает.

– Хорошо, Электра. У тебя есть все, что нужно? Может, принести еще лампаду?

– Нет, спасибо, этого хватает. Твоего гостеприимства вполне достаточно.

Итака именно что достаточна. Это, можно сказать, девиз острова.

– Вся Греция скорбит о твоей потере. – Удачно, что царица может использовать эти простые слова. Таким образом задача по пролитию моря слез и вырыванию волос распределяется на множество разных людей, а твоей собственной красивой прическе не грозит непосредственная опасность расчленения.

– Я знаю. Моего отца любили.

Агамемнон – мясник Трои, который повел величайших мужей Греции на смерть в десятилетней войне по причине похищенной царицы. Поэты его точно любят; а когда кости станут прахом, а прах развеется над морем у руин сгоревшей Трои – в тот день любовь поэтов действительно станет единственным, что будет иметь значение.

Пенелопе нечего на это ответить.

Повисает молчание. Вместо него должна звучать светская болтовня. Пенелопа, хоть и умная, не очень умеет заниматься этим. Ей было позволено восемнадцать лет глубоко скорбеть по отсутствующему мужу, и это оказалось чем-то вроде подарка судьбы, приемлемым покровом ее молчания. Но в этой темной комнате должны быть соблюдены определенные ритуалы и действия, которые Пенелопа теперь пытается раскопать в памяти, вытащить из-под слоя беспокойных мыслей.

Она открывает рот, чтобы начать с какого-нибудь незначительного замечания: может, о том, какого хорошего быка забьют в честь Агамемнона; или, может, с какой-нибудь истории, рассказанной ей мужем, когда они были молоды, о чудесах, связанных с этим великим царем. Все истории Одиссея были про его молодость. Пенелопа не знала его старым.

Потом Электра говорит:

– Ты хочешь узнать, зачем мы прибыли?

Ох, боги, вот спасибо, думает Пенелопа, а вслух говорит:

– Любой из дома Агамемнона всегда…

– Ты хочешь узнать, зачем мы прибыли на Итаку? – перебивает ее Электра, что ужасно грубо. Но грубость здесь желанна, освежающа, благословенна. – Мы могли бы прислать гонцов. Многие люди, в том числе и великие цари, узнали новости от жалких рабов. Даже мой дядя Менелай получил их от любимого виночерпия. Ты хочешь узнать, зачем мой брат и я лично приплыли на Итаку, на остров, который… – она морщит нос, пытаясь подыскать слово, которое было бы точным, но притом не оскорбительным, – так далеко находится от сферы интересов Микен?

– Мне приходил в голову этот вопрос, да.

Электра кивает. Ее мать любила лесть, любила остроумие. Однажды к ней пришел хороший поэт и ослепил ее своими играми, танцем слова; он не был воином, не был могущественным царем, но Клитемнестра обняла его, и он…

…Неважно. Достаточно о том, каким он был. Электра поклялась больше не думать о таких вещах. Она отреклась не только от крови матери, но и от всего, что Клитемнестра могла бы с этой кровью ей передать. Любовь к музыке. Любовь к свежему, теплому хлебу. Длинные волосы, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы. Желтый цвет. Упоение словами. Все это должно умереть вместе с женщиной, которая убила ее отца.

– Клитемнестра. – Даже просто произнеся это слово, Электра неуютно ежится, ей противно оттого, что оно у нее во рту, но есть дело, его надо сделать, и она его сделает. – Убив нашего отца, она скрылась. Ее любовника мой брат умертвил, но сама она сбежала. Это… немужественно… неприемлемо… это оскорбление перед лицом богов, что убийца моего отца жива. Понимаешь?

– Думаю, да. Но это не объясняет, зачем вы приплыли на Итаку.

– Разве?

Электра сверкает глазами, вот оно снова: ястреб и лев; может, она и говорит сама себе, что сила у нее от отца, но и мать ее казалась такой же, когда мужчины начали шушукаться у нее за спиной, они шептали, что женщина не должна править как мужчина.

Будь Электра доброй, она бы выразила то, что у нее на сердце, рассказала бы все. Но она не добрая. Она поклялась больше не быть доброй.

Пенелопа ерзает в кресле, пытается найти слова, которые не будут признанием вины или угрозой.

– Хорошо. Раз мы