До появления электрических стульев и иголок преступников казнили через публичное повешение, но в Америке его не применяют с 1936 года. Многие, в том числе Норман Мейлер[87] и Фил Донахью[88], утверждают, что если государство серьезно настроено убивать своих граждан, то надо делать это перед зрителями, может быть, даже транслировать казни по телевидению[89]. Если нельзя увидеть, как это происходит, невозможно по-настоящему это понять, и все продолжает до бесконечности гноиться в глубине судебной системы. Увидев запланированную, бюрократизированную смерть человека, можно изменить свое мнение о смертной казни. Если просто слышать о ней, такого эффекта не будет. Альбер Камю вспоминал, какое впечатление произвела гильотина на его отца, сторонника высшей меры наказания[90]. Он увидел, как казнили детоубийцу, пришел домой, и его вырвало рядом с кроватью. Он уже никогда не был прежним. Камю писал также, что если бы Франция по-настоящему поддерживала умерщвление приговоренных, гильотину ставили бы перед толпой, где раньше и было ее место, а не прятали за тюремными стенами и эвфемизмами в утренних новостных репортажах. Если бы Франция по-настоящему верила в то, что делает, она показывала бы своему народу руки палача.

Сейчас Джерри разводит руками, подобно проповеднику, и рассказывает, что внутренне преобразился после того, как четыре года назад покинул свою тюремную камеру. «Нам всем, каждому человеку на планете, вынесен смертный приговор, — говорит он спокойно. — Смерть нам обеспечена. Это гарантия. Это наверняка произойдет. Все дело в том, что не обязательно убивать, чтобы показать миру, что убивать плохо. Это и без того ясно». Теперь он верит, что проблема не только в несправедливости и изъянах системы правосудия, но и в нецелесообразности смертной казни как таковой. В качестве альтернативы он предлагает просто оставлять человека за решеткой, позволить ему до конца своих дней мучиться из-за осознания содеянного. «Раз он отнял жизнь у той девушки, у того старика, это будет возвращаться к нему каждый год, — говорит Джерри. — Ему придется жить в камере с этими мыслями. Стены над ним сомкнутся, как могила. Мне сами эти ребята об этом рассказывали. “Гивенс, меня все равно что заживо закопали”».

Джерри нашел себе новое место — теперь он работает водителем грузовика в компании, которая занимается установкой барьеров вдоль федеральных автострад[91]. В этой роли он тоже видит спасение жизней, и на этот раз другие люди с ним бы согласились. Поскольку его анонимность испарилась, он начал публично рассказывать о своей жизни. Сейчас он ездит по миру с выступлениями о смертной казни — о том, почему она не нужна и что она делает с теми, кому приходится приводить такие приговоры в исполнение. Он снялся в документальном сериале Моргана Фримена о Боге, в серии о борьбе с собой и своей верой, чтобы делать то, что считаешь правильным[92]. На этой неделе его ждут швейцарцы, на следующей — еще кто-то, сегодня с ним беседую я. Он листает телефон, показывая, какой он желанный, какой он нужный, как благодаря ему из плохого возникает хорошее, ведь он — тот, кто видел все собственными глазами. Он продолжает быть наставником в своей старой школе и пытается «уморить систему голодом», сократив число осужденных. Он даже написал мемуары Another Day Is Not Promised («Другого дня не обещано»). Их продают в категории «Религиозная художественная литература».

И все же Джерри, по его словам, не жалеет о том, что причастен к смерти 62 человек. Он уверен, что положил конец их страданиям, но я подозреваю, что с этого начались его собственные. Я спрашиваю о том, как с этим жить, и он не может сказать об этом что-то осмысленное. Он много ездит с выступлениями на эту тему, и при этом по-настоящему говорить об этом у него не получается. Ссылки на Бога, возложение вины на поступки осужденного в прошлом помогают ему свести к минимуму собственную исключительно большую роль в качестве посредника смерти, но с этой колоссальностью он не позволяет себе контактировать. В дни казней у него даже получалось, как обычно, есть завтрак. Я думаю, он лишь наполовину убедил себя во всем, что мне рассказывает. Есть что-то удручающее в том, как он пытается все продумать над кусками рыбы и креветками. Каково ему приходится, когда он просыпается среди ночи наедине с собой?

Сейчас Джерри особенно заботят сотрудники тюрем, исполняющие приговоры. Когда он выступает за отмену смертной казни, он борется именно за них, за своих бывших коллег. Об их муках и боли он рассуждает намного красноречивее, и у меня складывается впечатление, что все эти описания травм верны и для него. «Приходится держать в себе разные вещи, а обычному человеку это сложно сделать, — произносит он. — Многие кончают с собой. Кто-то обращается к алкоголю, к наркотикам. Осужденный — его уже нет. Он 20 лет сидел в ожидании казни и психологически уже мертв. Он на все готов, лишь бы с этим покончить. А люди, которые проводят казнь, остаются. Им приходится участвовать в его смерти, и она будет в их душе, пока не умрут они сами, она станет их частью и в итоге сломает их».

И они действительно ломаются. Доу Ховер, заместитель шерифа, был последним палачом штата Нью-Йорк. В отличие от своего предшественника Джозефа Франсела, про которого знала общественность и которому всю карьеру угрожали убийством, его личность держали в тайне. Это тот самый человек, который менял автомобильные номера, прежде чем поехать на казнь в Синг-Синг. В 1990 году в том самом гараже он отравил себя газом. Джон Хэлберт, служивший палачом Нью-Йорка с 1913 по 1926 год, пережил нервный срыв и вышел на пенсию, а через три года застрелился из револьвера 38-го калибра у себя в подвале[93]. Дональда Хокатта, который смешивал химикаты для газовой камеры в Миссисипи, мучали кошмары — в них он раз за разом убивал приговоренного, а два других ждали своей очереди. Он умер от сердечной недостаточности в 55 лет[94].