«И все же, — начинаю я опять. — В первый раз, когда вам пришлось отнять жизнь, у вас не было сомнений, можете ли вы это сделать? Или вы знали, что способны на?..»

«Послушайте, — говорит он, вываливая на стол два последних сырных печенья из хлебной корзины. — Милочка, вы проигрываете. Я не отнимал у него жизнь. Он сам ее у себя отнял. Вот это заключенный… — Он помахивает телефоном. — Вот это река, — поднимает он пустую корзину и роняет ее на стол. — Поступил неправильно — падаешь в реку и умираешь. — Он толкает хлебную корзину как поезд между бутылками пива и чашками чая со льдом, разрезая море салфеток. — Хочешь поступить неправильно? — Он бросает телефон в корзину. — Ты умрешь. А я вот здесь, в этом большом здании с кнопкой. — В игру вступает бутылка кетчупа. — Я ее обычно не нажимаю, я ей не пользуюсь, мне это вообще ни к чему. Принимай правильные решения — и ты ко мне не попадешь, а пройдешь мимо. — Он толкает хлебную корзину — и она проплывает мимо липкой бутылки. — Не давай мне шанса нажать на кнопку. Уловили, о чем речь? Не надо валить на меня вину. Я ничего не делал и совершенно не намерен страдать от бессонницы по этому поводу».

«А у меня все-таки есть чувство, что я бы плохо спала после этого», — возражаю я. Еще у меня есть чувство, что объяснять было бы проще, если бы мы пошли в ресторан с конвейером для суши.

«Все правильно. И знаете почему? Потому что вы бы винили себя. А если бы к вам никто так и не попал, в чем бы вы себя винили? Если человек не попал в камеру смертников, в чем вы были бы виноваты? Не знаете? Давайте, давайте. В чем вы хотите себя обвинить?»

«…Если бы никто не попал в мои руки и мне не пришлось бы делать такие вещи?»

«Да».

«…Ну ведь тогда я бы ничего и не сделала».

«Прекрасно. Все так и есть, — говорит он и откидывается в кресле с видом победителя и поднимая руки так, как будто выходит из спора. Хлебная корзина стоит между нами. — Ну и как можно обвинить человека, если он ничего не совершал?»

У меня есть выражение лица, которое я делаю, когда слишком много выпила. Я прищуриваю один глаз, чтобы все вокруг не расплывалось и можно было разобраться в хитросплетениях автобусного расписания или меню в кебабной. Сейчас я трезва как стеклышко, но у меня именно это выражение. Я пытаюсь нащупать путь из нервирующего тупика: на мои вопросы был дан ответ, но настоящего ответа нет. Джерри снова хихикает.

Чтобы верить, что он поступает правильно и хорошо, Джерри должен был подкреплять свою теорию безграничным доверием к системе правосудия. Его не было на месте преступления, он не присутствовал в суде, он не был в числе присяжных. Оставалось полагаться на то, что вся эта цепочка перед ним выполнила свой долг, устроила справедливый процесс и приговорила истинного виновника. И он действительно был убежден, что система работает. Эта вера утвердилась в нем еще в детстве, когда он подружился с двумя черными полицейскими, которые приходили к ним в школу преподавать дзюдо и карате. У них были свои машины — Джерри до сих пор помнит их служебные номера: 612 и 613. Девятилетний Джерри тоже мечтал стать полицейским, в основном потому, что хотел водить собственный автомобиль. В юстицию он тогда верил так же непоколебимо, как потом стал верить в Бога.

Сомнения в точности судебных решений заронили два события. Первым было оправдание на основе анализа ДНК Эрла Вашингтона — младшего, мужчины с интеллектом десятилетнего ребенка, насильника и убийцы, который почти 18 лет просидел в камере для смертников. До смерти под опекой Джерри ему оставалось всего девять дней.

Невиновность этого заключенного обусловила у Джерри сомнения в отношении других казней, прошлых и будущих. Уверенность пошатнулась, но с работы он не ушел. Он настроился выполнить суммарно сто казней — приятное, круглое число — и только потом откланяться. К тому моменту он уже считал себя профессионалом, и окружающие были с этим согласны. Его посылали в другие штаты, например во Флориду, расследовать некачественные казни, корректировать методику, следить, чтобы там не пользовались синтетическими губками. Когда, как он сам говорит, первый намек не сработал, Бог решил подчеркнуть, что пора заканчивать. На этот раз мяч оказался крученый: Джерри сам предстал перед большой коллегией присяжных, был признан виновным и приговорен к 57 месяцам тюрьмы за дачу заведомо ложных показаний и отмывание денег.

Джерри продолжает утверждать, что ни в чем не виноват, и рассказывает историю, в которой совершенно не сходятся время и логика. Что-то о заряженном пистолете, спрятанном в тюремной пишущей машинке, приправленное откровениями свыше. Джерри говорит, что во время показаний в суде голова у него была забита другими вещами. Он психически готовился казнить десять человек за три месяца — самая большая нагрузка за всю его палаческую карьеру, — но не стал об этом упоминать. Разве можно признаться двенадцати незнакомым присяжным в том, о чем не можешь сказать собственной жене? Когда его допрашивали по поводу машины, купленной на деньги от продажи наркотиков, у него была целая буря мыслей. Он утверждает, что не знал о происхождении этой суммы. Но то, что его за это приговорили, заставило его задуматься о том, что осудить можно кого угодно и за что угодно.

Именно тогда жена наконец узнала, что ее супруг последние 17 лет работает палачом штата, а Виргиния после возвращения высшей меры наказания стала уступать по числу исполненных приговоров только Техасу. О результатах его процесса сообщили в новостях, и она прочла об этом в местной газете. Джерри до сих пор не знает, кто слил информацию прессе.

В письме губернатору Арканзаса, подписанном Джерри и многими другими работниками отделений для смертников, отмечается, что в дебатах о смертной казни обычно не затрагивают отдаленные негативные последствия для психического здоровья тюремного персонала. Прожектор в целом направлен на вопросы правосудия, мести, на отсутствие статистических доказательств эффективности для профилактики преступлений[84]. Но если присмотреться, проблема существует. В коротких авторских статьях начальники этих учреждений упоминают десятилетия бессонных ночей, стресс и тревогу из-за того, что нужно раз за разом кого-то убивать, беспокойство, что все пойдет не так, а если получится — придется жить с этим до конца дней[85]. Некоторые бывшие палачи становятся поборниками отмены смертной казни, пишут мемуары, ездят по миру, пытаясь убедить власти положить конец убийствам. Роберт Эллиотт, казнивший 387 человек в качестве внештатного палача в шести штатах, завершил свои мемуары Agent of Death («Агент смерти») такой строкой: «Я верю, что недалек тот день, когда легальное умерщвление, будь то путем электрического разряда, повешения, ядовитого газа или любым другим способом, поставят вне закона на всей территории Соединенных Штатов»[86]. Книга вышла в 1940 году, и с тех пор список пополнился смертельными инъекциями.