Обычно он пользовался попутным ветром, но иногда, торопясь куда-то добраться, запускал двигатель. Паруснику не пристало ходить на моторе, но он, с чувством стыда, все же вынужден был делать это. Потому что Эгейское море полно опасностей – ведь оно было зоной противостояния турецкого и греческого флотов. Берега турецких и греческих островов настолько близки, что порой даже трудно понять, что кому принадлежит. Греция не разрешает приближаться к ее берегам более чем на три мили, и, если войдешь в их воды, тут же примчится торпедный катер либо с Митилина, либо с Самоса, и тогда давай немедленно поворачивай румпель и включай мотор, чтобы поскорее убраться к турецкому берегу!

С турецкой береговой охраной, которая непрерывно отслеживает здесь ситуацию, он установил дружеские контакты, они его не трогали.

Такое положение было очень странным. В некоторых местах турецкий берег и греческие острова находились так близко друг от друга – не то что три мили, а даже полумили между ними не было. Например, Самос так близко от Кушадасы, что до мыса Самоса можно добраться вплавь. И никакой торпедный катер не успел бы напасть, да к тому же по причине географических сложностей в этих местах правила не действовали.

Как-то, маневрируя там, он встретил флотилию турецких кораблей. Один за другим шесть военных судов, словно в знак устрашения, подошли совсем близко к греческим островам, и Профессор с изумлением увидел, что на пандусе даже ракеты были расчехлены и приведены в состояние боевой готовности. Он подошел довольно близко к военным кораблям, турецкие офицеры и солдаты окатили его ледяными взглядами. Они выглядели угрожающе.

Короче, Профессору надоела эта военная атмосфера, греческие торпедные катера и турецкая береговая охрана. В один спокойный день, когда яхта приятно раскачивалась под легким дуновением ветра и не было слышно ничего, кроме звука плещущихся волн, неожиданно все вокруг накрыло оглушительным шквалом шума реактивных двигателей. Турецкие и греческие самолеты играли в ужасную игру, называемую воздушным боем. В игре участвовали и камуфляжного цвета военные вертолеты.

А он не ощущал себя ни турком, ни греком. Он был всего лишь плывущим по Эгейскому морю человеком, ему хотелось покоя, как и другим людям, живущим на этих островах.

Если бы военные узнали, что он так думает, его бы посадили на кол! Чтобы сын Турции думал таким образом?! У него что, нет любви к своему отечеству? Что, в его жилах течет греческая кровь? Наша нация воспитала и сделала тебя человеком, а ты вонзаешь нож в спину страны, которая тебя вскормила!

«Какой грех я совершил, чтобы родиться в такой стране?» – часто думал он.

У Профессора не было никакой связи ни с национализмом, ни с религией, ни с идеологией. Он знал, в большинстве случаев то, что преподносится в жизни как «ценность», на самом деле не значит ничего.

Люди, воспитанные в период кемализма, находились под влиянием светских идей и совсем не интересовались религией, однако были очень продвинуты с точки зрения национального самосознания. А в нем почему-то не было и этого.

Когда он учился в старших классах школы, существовала мода на левые движения. Мир находился под влиянием «поколения шестьдесят восьмых», их идеи начали охватывать университетские студенческие союзы, которые один за другим вступали в левые организации. Ирфан же совершенно не верил в эти идеи, в эти годы нисколько не полевел. Это было странно: ведь вокруг бушевали демонстрации, протесты, выступления, стычки с полицией. Он попытался заставить войти себя в состав такой группы, однако не получилось. Что левые, что правые, националисты или исламисты – все они были фанатиками, а он не мог встать ни на чью сторону.

Много позже одна студентка во время лекции обратилась к нему с такими словами:

– Профессор, ваше поколение 68-го…

Он не сдержался и ответил:

– Меня совсем не интересовал 68-й, мне гораздо интереснее был год 1969-й.

И самодовольно засмеялся вместе с другими студентами над покрасневшей девушкой.

Он был в равной степени далек и от национализма, и от исламизма. Когда в национальные праздники в школе звучали стихи «Твои глаза зелены, о мой лейтенант!»[18], у него не возникало никаких эмоций. Точно так же у него не было никакого интереса ни к Рамадану, ни к намазу.

Однажды утром в праздник Курбан они с Хидаетом пожелали совершить праздничный намаз и отправились в мечеть. Если бы их спросили, зачем они туда пошли, они, наверное бы, ответили: «Все идут, и мы пошли». Праздничный намаз начинался в шесть утра, но говорили, что если явиться точно к этому времени, то в мечети будет очень много народу – так, что и внутрь не попасть. Поэтому они направились в мечеть ночью. Сняв обувь снаружи, они вошли и сели в самом первом ряду. В мечети находились несколько стариков, которые тоже пришли на молитву. Они старались говорить шепотом. Постепенно мечеть заполнялась народом. Сначала первые ряды, затем задние.

Через некоторое время в мечеть набились сотни людей, и имам с минбара стал читать проповедь: он говорил о нравственности, религии, пророке, Ататюрке и военных героях.

Через несколько часов юноши начали терять терпение: «Вот бы поскорее закончился намаз, чтобы можно было отсюда выйти», – думали они. Наконец имам занял свое место перед собравшимися, и оказалось, что два мальчика находятся прямо за его спиной. Муэдзин прочитал призыв к молитве – азан, и имам приступил к совершению намаза. Стоя впереди в своей черной мантии и чалме, он возгласил: «Аллах велик!» – и поднял две руки к своим ушам. Они сделали так же. Они откуда-то знали, что после второго прочтения «Аллах акбар» – люди падают ниц, да и после третьего «Аллах акбар» простираются на коврике-саджаде. Но, видимо, в праздничном намазе правила другие, потому что когда, заслышав второй намаз, они опустились на колени, то увидели, что ни имам, ни другие не сделали этого. В огромной мечети, среди сотен собравшихся людей, только они двое согнулись в поклоне! Откуда-то изнутри обоих стал разбирать смех. Из-за длительного напряженного ожидания среди молчаливых почтенных мужчин нервы их были на взводе – и рефлекторной реакцией организма стал смех. Они хмыкали и пыхтели, но кое-как смогли удержаться.

Нет бы в третий раз, заслышав: «Аллах акбар!», подождать – а они немедленно распростерлись на молитвенных ковриках! Прикоснулись лбом к коврам, закрыв глаза, и тут же поняли, что снова попали в глупое положение. Подняв головы, оглянулись и увидели, что все на ногах. Ребята немедленно подхватились, сдерживать идущий из глубины хохот уже было мучительно. Имам еще раз произнес: «Аллах акбар», и на этот раз, наученные горьким опытом, они остались стоять, чтобы показать, что они – истинные мусульмане. И снова невпопад! Они торчали, как две жерди, ошарашенные происходящим, и уже не могли удержаться от душившего их смеха. Согнувшись, они стали пробираться, расталкивая молящихся, к выходу. Люди на ковриках возмущались, падали, опрокидывались, а мальчики никак не могли сообразить, как выбраться наружу. Через некоторое время, с трудом найдя выход, они мчались по улице и хохотали до слез!