Малёк с хрустом вогнал лезвие топора в шею пятого. Шестой, бросив дубину, бросился бежать.

— Малёк! Он не должен уйти живым! — закричал я, показав ему в спину, а сам кинулся добивать второго, оглушённого ногой. Тот уже приподнялся, очумело встряхивая головой — я нанёс ему ещё один жестокий удар, а потом подобрал оброненный им топор и яростно, одним ударом, перебил ему шею — голова осталась держаться только на лоскуте кожи.

Я затравленно крутился вправо и влево, но больше противников не видел.

Неужели больше никого здесь не оказалось? Если кто-то и сидел в кустах, то, или затаился, или уже убежал достаточно далеко, чтобы я не слышал его топота. Лучше, конечно, чтобы нападавших было только шестеро, так как живой свидетель бойни нам совсем ни к чему… Нам не нужны невероятные слухи о том, что по стране путешествуют какие-то странные целители, которым завалить десяток здоровущих мужиков проще, чем высморкаться.

«Скоморох» оказался тоже ещё живым. Он сидел на земле, зажимая порезанную шею обеими руками, и в его застывших глазах не осталось ни единой искорки былого веселья. Кровь сочилась сквозь его пальцы, перепачкав ему все руки и рубаху, оставив следы на земле. Его рубаха покраснела, а лицо, наоборот, стало бледным, хотя тоже в кровавых пятнах.

— Я ж предлагал вам свалить по-хорошему! — крикнул я, но, конечно, не для того, чтобы заводить душевный разговор, а только лишь для того, чтобы разгорячить себя для нанесения сидящему окончательного удара окровавленной сталью.

Вернулся Малёк. Я его ни о чём не спрашивал: и так понимал, что убежать от моего друга у сиволапого мужика шансов не имелось.

— Неудобная штука, — пожаловался Малёк, показывая окровавленный колун. — Тяжёлая. Клевец был бы неплох.

— Надо прибраться тут, — сказал я. — Их не должны найти быстро… У тебя пятна на щеке — сотри.

— А, зараза, и точно… Хорошо, хоть не на рубашку брызнуло.

Мы оттащили тела подальше в лес, потратив драгоценное время, а потом ещё затирали пролитую на дороге кровь. По счастью, никто тут так и не появился. Скорее всего, знали, что ходить тут очень опасно…

Когда мы отъехали от места схватки достаточно далеко, я начал откровенный разговор с другом:

— Нет, ну ты понял, да?! Вот шнырги вонючие! Нас сдал кто-то из деревенских: предупредил, что мы тут проедем. Ждали нас, сволочи.

Лекарями назвали…

— Мы ж ни с кем, кроме бабки, и не общались, — ответил Малёк. — Никому не говорили, что «сестра ворожбой занимается». Откуда узнали? Эта старая карга, что ли, у них тут главная наводчица?!

— Вот змеюка проклятая! А ведь такой ласковой прикидывалась! «Сыночки, детки»! Задушил бы сволочугу! — я от досады чуть не лопнул.

Гораздо позже я понял, что бабка, приютившая нас, могла оказаться совсем не причём. Скорее всего, нас, действительно, унюхал некий местный наводчик, следивший за нашими сборами в путь. А потом ему оставалось сделать сущий пустяк: под любым предлогом заглянуть к старушке в гости и проявить чисто деревенское любопытство: а кто ж тут у тебя ночевал седни и всех собак потревожил? Ведь в этой глуши любое событие — новость на целую неделю: почему бы и не поинтересоваться? «Вылеченная» бабка на радостях запросто могла выложить такому всё, как есть: что, мол, у неё ночевали трое «совсем молоденьких таких, а девица у них знатная лекарка, и за ночлег медяк оставили».

Если выясняется, что у путников с собой есть медяки, то тогда наводчик сразу же отправит верхового галопом, чтобы предупредить разбойников.

Ему, знающему местность, не составит труда обогнать нашу тяжело груженую колымагу по короткому пути.

Солнышко поняла всё это гораздо раньше нас:

— Нет, не могла она так сделать!

Мы оглянулись на неё:

— Да откуда ж ты знаешь? Сама, что ли, рассказала про нас кому?!

— Ничего никому не говорила. Но только она так не могла — это я точно знаю! — девушка упрямо мотнула головой, отбрасывая все наши доводы.

— А кто ж тогда сказал?! — вскричал Малёк.

— Не знаю. Но не она — точно.

Так как спор стал совершенно пустым и бесполезным, я махнул рукой, обрывая горячую перепалку:

— Кончай базар. Какая теперь разница, кто нас выдал? Мы же мстить назад возвращаться не будем. Нам теперь главное, чтобы про нас слухи не пошли, что мы такие шибко шустрые. И нам совсем не нужно, чтобы после каждой нашей ночёвки возле деревни оставался штабель изрубленных покойников…

Так мы точно далеко не уедем! Это понятно?

Мой горячий, храбрый друг, похоже, в этом никакой проблемы не видел, но, глянув на меня и запнувшись, решил тему про мертвецов больше не продолжать.

Настроение у меня в тот день сложилось препоганое. Мы, получается, врагов убили не намного больше, чем подданных нашего короля. Странная у нас какая-то война получается… А ведь для того, чтобы это казённое золото довезти, нам ещё ехать и ехать. Сколько ж ещё нам тогда придётся прикончить своих же!

Когда я стал взрослее и умнее, то понял, что все войны в разных странах идут удивительно похожими. В разбойники идут и дезертиры, и разорённые, отчаявшиеся люди, и всякая шушера, быстро соображающая, что ограбить беззащитных беженцев — самое милое дело, очень выгодное. Мы, похоже, нарвались как раз на такую категорию умников, вылавливающих лёгкие жертвы, бегущие из поверженного Гренплеса в ближайшие деревни, в поисках пропитания. Ухват нам успел пожаловаться, что цены на продукты после сдачи города стали грабительскими, а ремесла захирели: трудно стало кормиться, оплачиваемой работы почти не осталось.

Солнышко тоже в тот день ехала невесёлая, потухшая, с потемневшими глазами усталой женщины. Она увидела вблизи такое, чего ей раньше никогда не случалось: большую, яростную резню, в которой думают только о том, чтобы убить противника — иначе умрёшь сам. Если бы она раньше жутких ран не видела, то могла и в обморок хлопнуться, как это у девиц принято.

От грубой хватки на её предплечье быстро проявились багрово-синие пятна — на них смотреть казалось больно и досадно. Какие-то мерзавцы лапали её хуже, чем полковую девку, а мы не успели их вовремя уничтожить! Эх!

Чтобы скрыть свою досаду, я яростно мял в ладонях вожжи и изо всех сил делал суровое мужское лицо бесстрастного воина, который на такие мелкие пустяки, как синяки у девиц, не заморачивается. Вот именно: мы с другом всё-таки не первый раз столкнулись со смертью врукопашную — и живы пока что. Нам ли расстраиваться из-за каждой царапины?!

Сзади послышалось шевеление. Я оглянулся: Малёк подсел к девушке и успокаивающе гладил её по спине. Кхм-м-м-м-да… Мой друг что-то не очень походил на бесстрастного воина…

Ревновал ли я Солнышко к Мальку? Ну, моя гордыня, конечно, пострадала. Но я же тогда понимал, что у меня не имелось ни к какой женщине серьёзных чувств. Я бы, разумеется, был не прочь переспать с ней разок-другой, но это разрушило бы робкие ростки наших с ней дружеских отношений, которые мне казались гораздо важнее всяких кратких лямуров. А Малька, кажется, что-то зацепило, и он прямо на глазах начал изменяться. Если бы я был уверен, что мой друг просто хочет с Солнышкой переспать, то я бы непременно набил ему морду (хотя, как знать, кто из нас кому набил бы). Но, так как он стал вдруг серьёзным, то я предпочёл не замечать, как они с ней начали тихо мурлыкать меж собой о чём-то своём, весело жуя пирожки, всунутые нам то ли бабкой, то ли ещё Ухватом.