Если бы следы бойни виднелись только на улице…

У некоторых домов проломленные ворота стояли распахнутыми настежь, и мы видели во дворах полный погром: битая посуда, рваная одежда, домашняя утварь. Никто там не пытался наводить порядок, и нам в лицо дышала мёртвая тишина — как из глубокой могилы. Ни кошек не видно, ни собак. Только нет-нет, да и полетит пёрышко, как потерянная душа, подхваченное шаловливым ветерком, не понимающим всей глубины людского горя, опавшее недавно то ли с убитой курицы, то ли выпотрошенное из выброшенной из дома подушки…

Ах, ты, мать честная! Да ведь это же из нашего полка ребята! Стоят, угрюмые, и свою же баррикаду разбирают и жгут, — под присмотром нихельцев, конечно. Тут где-то и из нашей сотни наверняка кто-то есть. Как некстати…

Я торопливо отвернулся. Малёк, по счастью, сидел на краешке телеги к ним спиной и ничего не видел. Двое работавших остановили на мне свой взгляд, но на них гаркнули, и парни снова торопливо взялись за своё дело. Кажись, пронесло…

Ну, надо же: прошло всего лишь две недели, а парни из бравых солдат превратились в толпу потухших людей. Исхудали, а лица измученные и равнодушные к окружающему. Ходят, как тени, подчиняются покорно. Неужели это они совсем недавно стояли на стенах насмерть, плечом к плечу со мной? Да что же с ними такое случилось?!

В моём полку служило много ребят из школы боевых искусств, в разных сотнях. Пока мы жили в одном учебном лагере, то постоянно общались, и даже выпивали вместе, если Пресветлый баловал нас выпивкой. Но потом наш полк расколошматили, а его остатки разными путями добрались до Гренплеса. Я успел и тут пообщаться со старыми знакомыми: нас оказалось в городе вдвое меньше, чем было изначально, причём только про несколько человек смогли сказать наверняка, что они убиты, а остальные где-то затерялись: то ли вышли к своим в другом месте, то ли погибли, то ли в плен попали.

А теперь нас повторно победили. В той толпе, что занималась уборкой улицы, я не узнал никого из своих земляков. Но, быть может, просто не узнал их из-за худобы. Однако, это ничего не меняло: раз они в плену, то нам воевать вместе уже вряд ли придётся. Получается, что полусотня воспитанников Учителя растворилась в боях в течение месяца, как капля в бушующем море: только мы с Мальком и остались, да, быть может, ещё с десяток воюют где-то в другой армии. Если их ещё за дезертирство не повесили сдуру…

И наши усилия Нихелию никак не остановили. Наверное, она их и не заметила.

Да, нашим — плохо, а у меня — прямо-таки идиллия: телега трясётся по неровной дороге, наполненные горшки тихонько перестукиваются между собой, как будто бабки гремят старыми костями, послушная лошадка цокает подковами, кивая головой в такт своим шагам; я сижу на облучке, изображая ленивого возничего (скрывая своё плохое умение), рядом приткнулась тёплая пышная девица, непоседливо и изумлённо вертящая головой, то и дело задевая меня при этом мягким плечом — ну чем не семейная пара в дальнем путешествии? Да только меня едва-едва не трясло от нервного возбуждения, а дрожание рук я скрывал, теребя вожжи. Солнышко всё же была простодушной девицей, и осознать всю глубину опасности ей было совершенно не под силу. Ну, страшно, ну, разоблачить могут, — но зачем же дрожать непрерывно? Побоялись — и хватит. Ведь едем же, и нас не трогают… Она завела со мной разговор, тихо возмущаясь тем, что любимый город превратился в одну огромную помойную яму, — я отвечал, еле-еле ворочая скованным языком. Плохо: это я что же, и на воротах вот так же мычать буду? Тоже, что ли, притвориться убогим, как Малёк? — не пойдёт: едва ли кто поверит, что такому неполноценному юноше доверили лошадью управлять. И слишком уж много будет ненормальных седоков в одной телеге… Про такую потом можно будет басни рассказывать, как страшилку на ночь для маленьких детей:

Этот туповатый стишок, сам собой влезший мне в голову, немного меня расслабил и даже чуточку повеселил. Меня ещё грызло то, что с собой в дорогу мы взяли из всего оружия лишь два грубых ножа, лежащих пока под облучком, да хозяйский топор-колун — это «домашнее» оружие для наших рук казалось непривычным. Как будто бы голые ехали, беззащитные даже перед бодливой коровой. Но Ухват строжайше запретил брать с собой любую железяку, хотя бы издали напоминавшую что-то действительно военное.

Мы проезжали ратушную площадь, как вдруг Солнышко охнула, схватила меня за рукав, рванула к себе и показала пальцем. У меня чуть сердце не оборвалось: подумал — ну всё, приехали, казначеи хреновы… А это она всего лишь увидела четырёх висельников: уже почерневших, с безнадёжно склонёнными набок головами, качавшихся, как деревянные куклы. Синюшные босые ступни неестественно выпрямились, едва не касаясь помоста.

Я, уже привыкший и не к таким зрелищам, чертыхнулся и чуть не обругал девчонку, но, невольно задержав взгляд на казнённых, изумлённо присвистнул и широко распахнул глаза — точь-в-точь, как Солнышко.

Одна фигура отличалась своей кряжистостью и сразу бросалась в глаза. Вроде был мужик как мужик: грязная полотняная рубаха навыпуск, коротковатые штаны, но, тем не менее, сомнений быть не могло: на перекладине качался никто иной, как сам Мясник, — собственной персоной. Вот ведь надо же, а? Грозился меня повесить, а вот сам теперь висит… Никогда не знаешь, как Пресветлый тебе путь повернёт.

Я поспешно наложил на себя знак Пресветлого. Эта смерть так потрясла меня, что я даже бояться перестал. У девушки глаза словно ввалились и почернели, в уголках губ легли горькие складки — она сразу стала как будто на десяток лет старше, и теперь уже походила на мрачную ведунью безо всякого притворства. Даже Малёк забыл про своё лицедейство и едва нас не выдал своим поумневшим видом.

Над висельниками неспешно и вроде бы равнодушно кружили падальщики, кося насторожённо в сторону ленивого патруля, еле-еле волочившего ноги. У мертвецов, тем не менее, глаза уже давно были выклеваны, и чёрная гниль сочилась по их щекам, как слёзы. На плечо Мяснику села одна из птиц и подозрительно поглядела на нас, склонив голову на плечо, как сам мертвец. Повертела головой, гракнула, тяжело вспорхнула, шумно хлопая крыльями. Зажралась, сволочь эдакая!

У повешенных на груди висели таблички с приговором, но мы не стали рисковать, чтобы подъехать поближе и почитать, что на них намалёвано. Лично мне и так казалось всё понятно: сотрудников Службы безопасности никто нигде не любит, и поэтому нихельцы сделали местному населению вроде как подарок: смотрите, от какого изверга мы вас избавили! Конечно, тут уже сидит у них свой такой же, и едва ли добрее, но когда ещё его распознают во всей красе?

А вот и городские ворота…

Охрана — нихельская. Кстати, по всему пути следования мы не встретили ни одного городского стражника, зато вражеских патрулей мимо нас промаячило великое множество. Ухват говорил нам, что в первые дни у ворот торчали и местные: им приказывали опознавать отъезжающих: кто такие? Горожане или незнакомые? Если горожане, то не бывшие начальники ли? Раздосадованный Ухват чертыхался: этих вражьих прислужников он всех знал давным-давно: за кружку кислого вина они и мать родную продадут. Вот ведь, не казнили их в своё время, а теперь от их гадости хорошим людям житья нет. Причём наш «костюмер» ни капли не сомневался, что этих шныргов нужно было лишать жизни непременно старым дедовским способом: сажанием на кол, чтобы они до самой глубины всё прочувствовали.