Я пишу, а Бетт и Дэви строят вокруг меня подушечную крепость, что вполне логично. Теперь я почти не поднимаюсь с пола, и лучшего фундамента не придумаешь.

Вижу свои ноги под мохнатым синим одеялом, обеденный стол в крошках от бутербродов с арахисовым маслом, грязную тарелку. На подоконнике над раковиной – ряд оранжевых пузырьков с белыми крышками.

Мелкое белое драже – обезболивающее.

Синие овальные пилюли – от паралича глазных мышц.

Красные таблетки – от онемения рук и ног.

«Прозак» от депрессии.

И так далее.

Последнее средство из списка я пока ни разу не принимала, но к тому близка.

– Поиграй с нами, ну поиграй, поиграй, – канючит Дэви; крепость брошена, и они с Бетт носятся вокруг дивана. Я ищу взглядом Гаррисона в надежде, что он их отвлечет, но вспоминаю, что Гаррисон в лагере.

– Не могу, – отнекиваюсь я. Я очень занята: смотрю ужасную, кошмарную телеигру, где участники соревнуются, кто быстрей отыщет в камере хранения ценные призы.

– Почему? – допытывается Бетт.

– Шевельнуться не могу, – объясняю я.

– А вот и неправда! – настаивает Бетт. – Ты же в туалет ходишь, и за едой! Я только что видела!

Бетт права, двигаться я могу. Только не хочу. А куда мне идти? Во двор? До забора?

Всего два занятия греют мне душу, да и те из разряда фантазий: смотреть все без разбору по телевизору да строчить эсэмэски Стюарту, который теперь думает, что у меня не ангина, а мононуклеоз. (Как выяснилось, проще врать по эсэмэс – впрочем, по-иному и не получилось бы, язык не ворочается из-за лекарств.)

И ни одна из моих радостей не требует движения. Вот так.

Кстати о Стюарте, где же мой телефон?

Охохонюшки…

Он всегда у меня под боком, потеряться не мог. И провалов в памяти у меня нет, честное слово. Я его никуда не перекладывала.

И тут из-под стола доносится хихиканье Бетт и Дэви.

О Боже!

– Вот видишь? Ты можешь двигаться! – закричала Бетт с ликующей улыбкой, когда я подлетела и вырвала у нее из рук телефон. Обе выскочили на улицу.

Уф, Стюарту они не писали и не звонили.

Зато написали Купу. Наверное, потому что все остальные имена в справочнике им не знакомы. А Куп иногда в церкви «катает» их на «вертолете».

Я распахнула раздвижные двери да как заору: «НЕ СМЕЙТЕ ТАК ДЕЛАТЬ!»

Бетт, хохоча, отозвалась откуда-то из-за деревьев: «ОН ПЕРВЫЙ ТЕБЕ НАПИСАЛ! Я ТОЛЬКО ОТВЕТИЛА «ДА»!

Так и есть, Куп первый написал.

Куп: Привет, малыш! хотел тебя проведать. можно к тебе? Мама для вас наготовила тонну всякой жратвы, я принесу.

Я: Да

Значит, сейчас придет Куп. Надо поставить пароль на телефон.

Я вышла на улицу впервые за полторы недели, села в красное пластмассовое кресло и поняла, что пока я торчала взаперти, в Вермонте наступило лето. В небе сгустились тяжелые облака, пахло дождем, но нарциссы уступили место ландышам и красному клеверу, помидоры у мамы на грядке зарумянились, а к кормушке слетелись колибри.

Бетт и Дэви притаились в кустах и следили за ними, стараясь не издать ни звука.

Когда на склоне горы показался Куп с сумками в обеих руках, я прижала к губам палец и указала на разноцветные пятнышки.

Может, я и вовсе бесполезное создание, зато все мы, Маккои, любим наблюдать за птицами, это у нас семейное. Особенно за колибри. Когда-то я столько всего знала о колибри!

Куп осторожно поставил на землю сумки и стал красться к нам дурацкой «шпионской» походочкой.

Бетт и Дэви захихикали, выскочили из засады, и колибри упорхнули.

– Плохой из тебя шпион, – усмехнулась я, когда Куп поднял сумки с земли.

– Я старался. – Парень пожал плечами. Когда он подошел совсем близко, я принюхалась – на пахнет ли от него спиртным. Нет, все в порядке.

– Отнести на кухню? – спросил он. Я жестом указала: вперед.

Сквозь щелку в раздвижной двери слышно было, как парень возится на кухне, хлопает дверцей холодильника.

– Вы что, чашки переставили?

– Да, – отозвалась я. – Они теперь в другом шкафчике.

Странно было впускать в дом нынешнего Купера Линда, всеобщего любимца, всегда окруженного свитой приятелей, которым никогда не удастся до него дорасти, с расслабленной улыбкой до ушей.

Но опять же, мы больше не будем встречаться в школьных коридорах, у всех на виду.

К тому же я привыкла доверять статистике. И у Купа своя статистика. Четырнадцать лет против четырех. Четыре года для него пронеслись в вихре вечеринок и других развлечений; четырнадцать лет он провел в нашем доме. На семьдесят процентов он все тот же мальчишка, который знает, где у нас посуда.

Если вдуматься, что тут странного?

Куп вернулся, подтащил еще одно пластиковое кресло, которое стояло вверх тормашками у водостока, и подсел ко мне. Я приготовилась к вопросам, которые теперь ничего для меня не значили.

Ты, правда, так серьезно больна?

Сможешь поехать учиться?

Что теперь собираешься делать?

Но Куп так ничего и не спросил, и чтобы раз и навсегда с этим покончить, я заговорила сквозь шум листьев, птичий щебет и гуденье насекомых.

– Спасибо, что забрал меня тогда.

– Да брось ты.

Я посмотрела на него в упор.

– Ты меня уже поблагодарила миллион раз, – пояснил Куп.

– Когда это я успела?

– Тогда. – Из-за туч выглянуло солнце, и Куп сощурился. – Помнишь, как все было?

Я могу восстановить картину по своим записям, но писала я в основном какой-то бред. Я помотала головой.

Куп начал рассказывать, но чем больше он говорил, тем сильнее сжималось у меня сердце от стыда и страха, и даже голова заболела.

Я сказала: не надо.

Сходила в дом, принесла ноутбук. Велела: пиши, а я потом прочту. И не стала объяснять почему.

Я попросила его написать, потому что слова на экране казались смягченными, далекими от меня, совсем не то что сказанные вслух. Он единственный свидетель, он один видел меня в таком состоянии. И теперь по его милости я застряла здесь, в этом болоте, и мне предстоит здесь догнивать весь остаток жизни.

Но опять же, если бы Куп не увидел моих звонков, не сорвался бы с вечеринки, не было бы у меня никакого остатка жизни. Неизвестно еще, что хуже, и не будем об этом.