– Так говори, – бесстрастно потребовала она.

В это мгновение Генри захотелось потянулся к ней и обнять, но он не смог: перед ним вдруг возник образ его малютки брата – он не спит, а лежит бездыханный. Родители плачут навзрыд. И с ножницами кидаются к его тельцу.

Единственный младенец, которого Генри когда-либо обнимал, был мертв.

Ребекка заметила, что он плачет. Когда она в конце концов подошла к нему, он вскочил и убежал в ванну – там его вывернуло наизнанку. Вслед за тем он тихонько опустился на кафельный пол.

Когда же он вернулся в спальню, решив рассказать все начистоту, Ребекка уже спала. Близился рассвет.

Генри забрался в постель и обнял Ребекку так крепко, что она открыла глаза – и улыбнулась.

Профессор сдержал слово – и был у дома Генри ровно в шесть. Машина его оглушительно урчала. Генри услышал ее еще издали – и быстро оделся. За ночь он почти не сомкнул глаз и все глядел на окно, наблюдая за призрачными изломами света от фар, мало-помалу растворяющегося в проблесках наступающего утра.

Когда Генри вышел из спальни, Джордж уже был полностью одет.

Генри причесался перед зеркалом и пошел за портфелем, где хранил свои записи.

Ребекка все еще спала. Тело ее было прикрыто простыней лишь наполовину.

Генри представил себе зародившуюся в ней жизнь.

Он знал: от этой жизни можно избавиться в считаные часы – она угаснет, точно крохотная свечка, испустив легкий дымок. Только вот хотелось ли ей этого? – думал он.

Перед уходом Генри все же надеялся, что Ребекка проснется и он заверит ее, что потом они все обсудят. Но она лежала неподвижно, и Генри решил – пусть себе спит. Джордж придерживал дверь. Лицо у него слегка обгорело.

– А Ребекка что, не едет?

– Она все еще спит.

По дороге никто из них не решался заговорить – и профессор Петерсон включил радиоприемник. Небо ослепительно сверкало. Джордж опустил свое окно.

Если у них родится ребенок, где им жить? И где она собирается рожать – поедет во Францию? А что, если ребенок родится мертвым? Или обвитым пуповиной?..

И все это – за один-единственный год.

Неразрешимые вопросы водоворотом кружили в голове Генри.

Примерно в миле от раскопа профессор начал что-то насвистывать. А чуть погодя, забуксовав, он остановился в клубах пыли.

– Кто из вас, ребята, сходит за кирпичами?

Джордж вызвался добровольно. После того как он подложил кирпичи под колеса, Генри вышел из машины и направился к своей «Веспе». На шкале приборов, изнутри, скопился конденсат. Он постучал по стеклу…

Тявкнула собака – глаза его братика открылись в последний раз…

Большую часть утра он молча просидел в раскопе, копаясь в земле без особого вдохновения.

Он знал, что позже непременно с нею увидится. Так или иначе придется что-то решать – и у них все будет хорошо.

А потом, ближе к обеду, стала проявляться другая сторона сущности Генри – та ее часть, что немного опережала его в той жизни, которой он жил сейчас. Мысленно Генри увидел себя в Риджетнс-парке:[47] вот он в твидовой куртке катит детскую коляску по живописной дорожке, а младенец весело похихикивает. Он представил себе, как укладывает пожитки в машину, готовясь к летним поездкам в Уэльс. Как мчит по лугам, поросшим высокой травой и утопающим в ярком свете, как рядом заливается беспрерывным булькающим смехом малыш. Как он учит его плавать в прохладных водах озера Бала. Его первые неверные шаги. А еще он чувствовал уединение. И видел Ребекку в толстом пальто без карманов и падающий снег. Выходные в Париже. Счастливые вечера.

Он больше не будет помышлять о смерти – и будет жить ради жизни.

Любовь как жизнь, только длиннее.

Конец книги первой

Последние мгновения жизни Ребекка оставалась погребенной под многотонной каменной плитой.

Перед тем она ела фрукты – один так и застрял у нее во рту.

Глаза ее больше не откроются.

Она ощущала окутывавшую ее темноту.

А рук не чувствовала.

Потом жизнь ее прорвало, точно облако, и она осталась лежать без движения под хлынувшим на нее дождем воспоминаний.

Зеленый телефон в дедовском доме рядом с заводом.

Она чувствовала холодную пластмассовую трубку – ее чашевидную форму у своего уха. И слышала голос на другом конце провода – как будто свой собственный.

Тяжесть материнских туфель, в которых она разгуливала по дому, гадая, когда мать вернется домой.

Мысль о том, что когда она вырастет, то будет носить точно такие же.

Беготня по совиному лесу на пару с сестрой.

Их бледные лица.

Близняшки. Странное живое зеркало.

Вдруг дождь воспоминаний ее жизни прекратился – и она оказалась во тьме, и сердце ее стучало о ребра.

Приглушенный голос, словно она была под водой.

Потом дождь воспоминаний обрушился снова – и поливал до тех пор, пока ее не промочило насквозь потоком сокровенных подробностей:

Утренний свет за шторой.

Запах классных комнат.

Стакан молока.

Надежда увидеться с матерью и мысленное объятие ее рук.

Лица пассажиров.

Спокойно бьющиеся сердца.

Застывшие в лунном свете крылья.

Торговые прилавки.

Апельсиновые деревья.

Босоножки.

Утро – ее голова покоится на холодной спине Генри.

Это было такое же знаменательное событие, как рождение.

Джордж и уличная детвора.

Сабо.

Конфеты.

И снова дед, только такой, каким он сам себя видел во сне, – бредущий босиком к озеру и зовущий кого-то вдалеке.

Дом с верандой во Франции.

Дочь. Внучки.

Его локти, мелькающие под дождем по дороге в магазин.

А потом – две ручонки, растущие в ее чреве.

Головка.

Трепещущее тельце.

Жизнь, превращающаяся в нечто в ее утробе.

И тут Ребекка поняла, что не чувствует собственного тела и не может крикнуть.

Кругом ни звука. Никакого движения – только безмолвные картинки, точно кинокадры, мелькают в ее го-лове. Она пока еще не догадывалась, что умирает, – думала, что еще жива.