Они взяли каждый по рюмке.

– Yamas, – проговорил Джордж и мигом осушил вязкую красную жидкость.

Генри пригубил рюмку – и сплюнул.

Завсегдатаи рассмеялись теперь все дружно.

– Что за дрянь?

– Может, фирменное пойло из ее родной деревни, – предположил Джордж и обратился к женщине по-гречески. А ответ услышал на английском.

– С Крита, – сказала она.

– А мне нравится, – заметила Ребекка. – Похоже на кровь.

Тут принесли закуски.

– Вот и согреемся, – сказал Генри.

– Посмотри на меня, я промокла до нитки, – посетовала Ребекка.

Двое греков у стойки повернулись в ее сторону.

А в следующее мгновение появился официант с огромным подносом дымящейся ягнятины над головой.

– Давайте снимемся отсюда в пять, сядем на метро – и в Пирей[43], – предложил Генри, ложкой раскладывая блюдо по тарелкам Ребекки и Джорджа.

– Еще рановато, – сказала Ребекка. – Я в туалет.

Джордж встал, когда она вышла из-за стола.

– Настоящий джентльмен, – заметил Генри.

– Просто привычка, – робко пояснил Джордж.

Генри какое-то время смотрел на него не отрываясь.

– Я возьмусь за тебя, Джордж, – сказал он.

– Спасибо, – сказал Джордж.

– Что скажешь, если мы подыщем тебе какую-нибудь красотку гречаночку, любительницу этого красного пойла?

Когда Ребекка вернулась из уборной, они молча принялись за еду – под звуки музыки. Потом Генри расплатился за обед, и они снова облачились в куртки. Дождь перестал. Вымытые улицы дышали жаром.

Решив не возвращаться домой к Генри, они втроем пошли прогуляться по улочкам Плаки, где всегда было полно туристов, скупавших гипсовые бюстики и кожаные сандалии. В проходах между торговыми рядами было грязно. Вода капала с брезентовых навесов прямо на головы зевакам, заглядывающимся на всевозможные керамические поделки.

И вдруг прямо перед ними возник какой-то мужчина.

– Это самое прекрасное местечко в Греции! – сказал он, указывая на обшарпанное здание.

– Откуда звучит музыка? – спросил Джордж.

– Греческая, – резко ответил незнакомец.

– Ребетика?[44]

– Да, – ответил незнакомец.

– Не похоже, – сказал Джордж.

– Как вас зовут? – мрачно проговорил незнакомец.

– Джордж Кавендиш.

– Ну а я, мистер Кавендиш, греческий народный танцор, с неплохим шагом, – сказал он. – И сегодня вечером там исполняют ребетику.

– Вы хотите сказать – хасапико[45], – настаивал на своем Джордж.

– Да нет же, нет, – решительно возразил незнакомец. – Это народные песни – ребетика.

Пройдя за занавес, они сразу же поднялись по узенькой лестнице, миновав женщину за огромным кассовым аппаратом. В ресторане было довольно темно, не считая сцены, освещенной глядящими вверх лампочками.

В зале насчитывалось около трех десятков столиков, но только два или три были заняты.

– Я первый раз в жизни угодил в «ловушку для тури-стов»[46], – тихо проговорил Генри.

– А мне не впервой, – признался Джордж. – Меня обсчитывали и обирали с того самого дня, когда я сюда только приехал.

Сцена была усыпана розовыми лепестками. Походя – пока они шли к столику – Ребекка подняла несколько штук и рассовала их по карманам Генри и Джорджа.

– Час от часу не легче, – с улыбкой заметил Джордж. – Только бы принесли выпивку – иначе не видать им наших денежек как своих ушей.

– А что такое ребетика? – полюбопытствовала Ребекка.

– Это один из красивейших музыкальных стилей, – объяснил Джордж. – Настоящее волшебство.

– И мы будем это слушать? – спросил Генри, когда они сели.

– Сомневаюсь, – ответил Джордж. – Такие места в это время года большей частью уже закрыты, да и располагаются они обычно там, где не бывает туристов, – на пустующих рынках или в заводских кварталах.

– Откуда ты все это знаешь? – удивился Генри.

– Я не один месяц бродил в одиночку по здешним улицам, – признался Джордж. – И встречал весьма колоритных персонажей.

Генри, Ребекка и Джордж потеряли счет рюмкам выпивки местного производства, которые они в себя влили: после каждого протяжного глотка над их столиком зависала чья-то волосатая рука с бутылкой – и их рюмки вновь наполнялись, не успевая опорожниться.

Освободив наконец сцену, бузукист спустился прямо к публике и принялся целовать и сжимать в объятиях всякого, кто подворачивался ему под руку, а свой инструмент при этом он бережно придерживал сбоку. Генри, Джордж и Ребекка тоже обнимались с ним – по очереди.

Следующим на сцену вышел трансвестит. Он снял со стойки микрофон и отбросил назад копну светлых волос, подмигнув какому-то старичку, сидевшему прямо перед ним в первом ряду. Джордж сказал Генри и Ребекке, что пора и честь знать: хотя впереди оставалось еще пять живых выступлений, было уже поздно. Они согласились, набили себе рот слоеной пахлавой – напоследок, вышли из ресторана и, закурив, остановились посреди улицы, не зная, куда податься. Было половина третьего утра.

– Я пьяная в стельку, – призналась Ребекка. – С вашего позволения.

Генри обнял ее.

– С твоего позволения, я тоже.

– Критский самогон, – во всеуслышание объявил Джордж. – Они гонят его у себя в горах. Последний раз, когда я его отведал, меня угораздило попасть под машину.

– Зато благодаря ему ты, как видишь, уцелел, – сгибаясь от смеха, сказал Генри.

Ребекка взяла Джорджа и Генри за руки, чтобы не упасть, но, несмотря на это, ее вело из стороны в сторону.

– По-моему, надо взять такси, – сказала она.

Тут, как оно часто бывает с изрядно подвыпившими, прямо перед ними откуда ни возьмись возникло такси – и они оказались в нем так внезапно, что даже не помнили, как им это удалось.

В такси Генри болтал без умолку. А вслед за тем друг хлопнул таксиста по плечу.

– Тут со мной мой братишка, – с чувством проговорил Генри заплетающимся языком. – Он сам говорит, что мой брат.