– Но вы же мне верите? – спросил он ее в упор.

– Я?! Да… – ответила она, растерявшись.

– Значит, и они поверят.

Дубровская так не считала. Вообще все, что было связано с судом присяжных, вызывало в ней смешанное чувство, близкое к панике. Конечно, она была наслышана о громких победах своих коллег, но знала и о громких поражениях. Становиться героиней судебного репортажа о невезучей адвокатессе, погубившей дело знаменитого человека, ей решительно не хотелось. Ей почему-то казалось, что в случае неудачи все будут винить именно ее. Конечно, ее молодостью и неопытностью будут объяснять провал в деле великого адвоката. Если же звезды сойдутся удивительным образом и присяжные вынесут оправдательный вердикт, лавровый венок победителя ляжет на голову Лещинского. О ней тогда никто и не вспомнит.

– Кроме того, я… у меня нет опыта работы с присяжными, – сказала Елизавета, ожидая увидеть на его лице презрительную усмешку.

«Все равно он это увидит, – обреченно подумала она. – Есть ли смысл разыгрывать из себя крутого профессионала, если допрос первого же свидетеля покажет, что я ничего в этом не понимаю».

Но Лещинский не стал смеяться. Он равнодушно пожал плечами, словно это не имело никакого значения.

– Вам же известно, что защиту я возьму на себя. Вам останется лишь вовремя говорить заранее согласованные фразы. Надеюсь, у вас хорошая память и вы не станете читать их по бумажке?

У Дубровской запылали уши. Неподражаемая манера Лещинского унижать, не используя даже оскорбления, всегда приводила ее в замешательство. Легко защищаться, реагируя на прямые выпады, но что говорить и как действовать, если твой противник не видит тебя в упор, а выражается ясно и литературно, от чего тебя трясет еще больше?

– Владимир Иванович, – сказала она, тщательно маскируя свой гнев. – Я не только могу читать без бумажки, но способна мыслить самостоятельно и определять линию защиты по делу даже без вашей подсказки.

– А вот это не нужно, – сказал он строго. – Ваша инициатива может стоить мне слишком дорого. Я не пытаюсь принизить ваши способности, но поймите: то, что вы использовали для защиты слесаря дяди Пети, не годится для моей защиты. Я не могу предоставить вам роскошное право распоряжаться моей жизнью так, как вам заблагорассудится. Моя судьба принадлежит мне, и я думаю, это не повод обижаться на меня.

Дубровская корила себя за болезненную реакцию на критику, но ничего поделать с собой не могла. Понимая в душе, что Лещинский прав, она все равно не переставала дуться, ощущая себя маленьким ребенком, который таким способом выпрашивает у взрослых хоть какую-нибудь похвалу. Кроме того, она не могла смириться с участью бедного дяди Пети, которому, по утверждению блистательного адвоката, достаточна и посредственная помощь посредственного защитника. Понятно, что себя она не причисляла к этой категории адвокатов, полагая, что неудачи, которые у нее иногда случались, носили временный характер и объяснялись лишь ее молодостью да нелепым стечением обстоятельств.

– Кстати, – перевел Лещинский разговор на другую тему, – я не спрашивал, но, так полагаю, что газета находится уже у вас?

– Газета? – переспросила Лиза, утомленная крутыми поворотами их беседы и не сразу сообразившая, о чем идет речь.

– Да. Газета из домика Лежнева, – уточнил Лещинский, глядя на нее с подозрением.

Это смутило ее еще больше.

– А? Да… – соврала Елизавета, сама не понимая, зачем ей это нужно. В суете последних событий она как-то выпустила из виду просьбу Лещинского. Газета, вышедшая в день убийства, по-прежнему лежала на столе летней дачи Лежнева, упрямо указывая на его непричастность к событиям в доме адвоката. Ее нужно было забрать и уничтожить.

Но Лещинский, видимо, и предположить не мог, что его могут ослушаться, поэтому удовлетворился вялым кивком Лизы и придвинул к себе том уголовного дела, показывая, что разговор окончен.

«Все-таки обиделась!» – подумал он про себя, наблюдая за тем, как Дубровская выходит из кабинета следственной части. Поникшие плечи, опущенная голова говорили сами за себя, но Лещинскому не было ее жаль. В самом деле, неужели она была настолько глупа, чтобы посметь себя противопоставить ему, лучшему специалисту присяжной адвокатуры? Всему есть свои пределы, но Елизавета Германовна сегодня хватила через край, самонадеянно заявив, что может действовать без его указки. Возможно, так она и делала, защищая сирых и убогих, не способных оплатить квалифицированную юридическую помощь. Но по делам, фигурантами которых проходили известные люди, за такую самостоятельность можно было и поплатиться. Он вспомнил дело об убийстве богатой старухи, из сейфа которой были похищены бриллианты на многие сотни тысяч долларов. «Авоська с алмазами» – так любил он называть процесс, принесший ему не только громкую славу. «Интересно, – усмехнулся Лещинский. – Как бы действовала Дубровская, защищая своего клиента по такому делу?» Вопрос был риторическим. Владимиру Ивановичу хорошо было известно, что Елизавета провалила бы защиту. Справедливости ради следовало заметить, что известные Оффенбах и Ройтман, навязываемые ему следователем, наверняка бы не осилили того, что сделал он, Владимир Лещинский. Внезапно нахлынувшие воспоминания согрели душу, и, несмотря на всю трагичность своего нынешнего положения, адвокат довольно улыбнулся…

Старуха Беркович жила одна, занимая трехкомнатную квартиру в добротном сталинском доме. Ни звонкие детские голоса, ни тяжелые мужские шаги никогда не нарушали тишины ее личного пространства, отгороженного от всего иного мира тяжелой, бронированной дверью и коваными решетками на окнах. Пару раз в неделю ее навещала немолодая женщина, подвизавшаяся в ее доме кем-то вроде домработницы и экономки. Она приносила продукты, наводила порядок и уходила прочь, захватив с собой мусор. Хозяйка не любила, когда в ее просторные комнаты проникал солнечный свет, и поэтому днем и ночью портьеры на ее окнах были наглухо задернуты. Видавшая виды обивка на креслах и старые обои с вензелями, казалось, впитали в себя затхлую атмосферу жилища, и струйка воздуха, попадавшая сюда с улицы через приоткрытую форточку, мгновенно теряла свою свежесть. Плесень и многолетняя пыль, осевшая в тяжелых шторах, оказывались сильнее удушливого аромата дешевых духов, который приносила с собой домработница.

Но Беркович чувствовала себя превосходно в этих стенах, и к восьмидесяти прожитым на свете годам сумела сохранить зоркий глаз и изворотливый ум, а кроме того, свою тайную страсть. Дело в том, что старуха была просто помешана на драгоценностях. Она могла часами сидеть, запустив узловатые пальцы в шкатулки со своим добром, ощущая в руках приятную тяжесть богатства. Аккуратно развязывая бархатный мешочек, она доставала то кольцо, то перстенек, подносила ближе к настольной лампе и разглядывала на просвет. Иногда, когда на нее нападала охота, она ставила перед собой зеркало в раме из слоновой кости и начинала украшать себя, как королева перед приемом заморских гостей. Так, на дряблой шее появлялось изумительное ожерелье из бриллиантов, пальцы унизывались великолепными образцами ювелирного искусства в виде чалмы, диковинного цветка или змейки. Мочки ушей едва выдерживали тяжкий груз изумрудов и рубинов, а на седую голову водружалась сверкающая диадема. Старуха водила головой из стороны в сторону, как древняя черепаха, не то любуясь собой, не то отдавая должное мерцающим граням бесценных творений. Порадовав себя, она опять убирала драгоценности в мешочки, коробочки и футляры, заполняя ими чрево просторного сейфа, расположенного у нее в спальне рядом с изголовьем кровати.