Шарлотта не отвечает. Тишина затягивается, и я понимаю, что девушка ждет, когда я посмотрю на нее. Поэтому, глубоко вздохнув, чтобы хоть немого расслабиться, я поворачиваюсь к ней. Темные густые волосы лежат на лице Шарлотты мокрыми от снега прядями.

– За то, что дал мне понять, что иногда бояться – это нормально.

Я часто-часто дышу, а руки мои дрожат, причем я совершенно уверен, что это не от холода. Поэтому я долго обдумываю свое следующее движение: смогу я убрать волосы с ее лица этими трясущимися руками или же ткну ее пальцем прямо в глаз?

И если бы я сейчас был достаточно близко к Шарлотте, мог бы я сделать то, что сделал в том баре?

Мог бы я снова ее поцеловать?

Я все еще погружен в сомнения, когда Шарлотта резко садится на снегу. Мистейк несется вверх по склону, думая, что девушка снова собирается съехать с горы.

– Так, твоя очередь, – говорит мне Шарлотта, сама убирая волосы со своего лица. – Что пугает тебя?

Ответ сразу же приходит мне на ум, и я совсем не хочу говорить об этом, но я не могу придумать ничего, что можно сказать вместо этого, поэтому отвожу от Шарлотты взгляд.

– Ну, знаешь… – Я перерываю в мыслях все пугающее, о чем только могу вспомнить. – Наверное, акулы. Но я не смогу столкнуться со своим страхом лицом к лицу, потому что в Бруклине нет акул. Точнее, есть, например, акулы пера, но это, конечно, не одно и то же…

Черт, теперь я заразился от Шарлотты страстью к болтовне в неловких ситуациях, и, судя по ее взгляду, девушка понимает, что я что-то скрываю.

Я сажусь, зарываясь пальцами в снег.

– Ты в самом деле хочешь честный ответ? Даже если то, что я скажу, убьет все рождественское настроение?

Шарлотта наклоняется ко мне, улыбаясь:

– Ты вообще обращал внимание на сегодняшний вечер? Какое рождественское настроение? И разве мы прямо сейчас не должны быть «напуганы»?

– Да, наверное, ты права… хорошо… Я расскажу тебе.

И я хочу все рассказать Шарлотте. Правда. Но все слова собираются в комок в моем горле, потому что я думаю, не это ли место – Центральный парк, а особенно склоны для катания на санях – заставляет меня сообщить Шарлотте настоящую причину того, почему я не хочу сегодня домой.

Словно мама каким-то образом привела меня сюда.

– Моя мама… – Как будто почувствовав, что для этого рассказа мне нужна ее поддержка, Ми-стейк вскакивает мне на колени, и я крепко обнимаю собачку. – Моя мама умерла в прошлом году. На Рождество.

Шарлотта резко выпрямляется, но не отводит от меня взгляда:

– О боже, Энтони.

Я слышу сочувствие в ее голосе… такое искреннее. Но все мои прошлогодние переживания грозят вырваться наружу и сбить меня с ног, поэтому я не говорю об этом. Никогда! Ни разу, даже с Майей, моей последней девушкой. Для меня это был единственный способ пережить все это.

И я не могу заплакать перед Шарлоттой.

Поэтому я наклоняюсь и целую Мистейк в макушку. Я прижимаю к себе щенка, пока комок в моем горле не становится меньше и у меня не получается набрать в легкие хоть немного воздуха.

– Рак.

Вот и все, что я говорю Шарлотте, полагая, что одно это слово заменяет собой все подробности, которые я не готов ей сообщить о химиотерапии и том, что она сделала с моей мамой; о самом страшном времени между тем днем, когда врач сказал, что больше ничего нельзя сделать, и тем днем, когда мама умерла; о том, как ужасно все было в самом конце…

– Мне так жаль, – говорит Шарлотта. Эти три слова – все, что обычно могут сказать люди.

– Вот почему я был таким упрямым в аэропорту. Мне так не хотелось идти домой, что я убедил себя, что встретить ее там – отличная идея. Что она не откажется провести со мной этот особенный вечер так, как я запланировал.

Я готов поспорить, что она даже не вспомнила, насколько тяжелым для меня было все это время. Вот так она обо мне заботилась.

Но я не говорю этого Шарлотте, потому что мы уже достаточно на сегодня наговорились о бывших.

– Но, возможно, твоя семья нуждается в тебе сегодня, – говорит Шарлотта, беря меня за руку.

Я не могу сдержать усмешку:

– Да нет, они в порядке. Моя тетя Карла, можно сказать, оккупировала нашу кухню с раннего утра. В доме Монтелеоне сегодня пиршество.

– Звучит не так уж и плохо: родные люди, которые собрались вместе, чтобы поддержать друг друга.

– Да это все какая-то проклятая шутка!

Боль в моем сердце накрывает меня с головой только после того, как я слышу ее в своем голосе. Эта фраза – словно мятежная мысль, выскользнувшая из моего рта в огромный мир и заставившая меня ощутить боль в груди и жжение в глазах. Мистейк скулит и, встав передним лапками мне на колени, виляет хвостом, пытаясь меня успокоить.

Я бормочу извинения одновременно и ей, и Шарлотте. Я просто не понимаю, как они могут, как всегда, собираться все вместе на праздник, словно это обычное Рождество. Но это необычное Рождество, и я не собираюсь притворяться, что это не так. Без мамы Рождество не Рождество. И никогда уже им не будет.

Шарлотта ничего не говорит, и мы просто сидим на снегу, держась за руки. Я прижимаю к себе Мистейк и стараюсь дышать как можно глубже, чтобы не сорваться. Я не плакал с тех пор, как мамы не стало. И не знаю почему, но я не хочу этого делать. Как будто я не могу себе этого позволить.

Шарлотта снова сжимает мою руку:

– Тебе нужна твоя семья. А ты нужен ей. Хочешь, я пойду с тобой? Ты, заявившийся домой с практически незнакомой англичанкой, станешь отличным поводом для разговоров на следующее Рождество.

Я тоже сжимаю руку Шарлотты.

– Ты серьезно?

– Почему бы и нет? Если ты приведешь с собой гостью, всеобщее внимание будет направлено на меня, и никто даже не станет спрашивать тебя, почему ты вообще вернулся домой. Но сначала мне нужно у тебя кое-что уточнить.

– Что именно?

– Какой тип англичанки ты сегодня хочешь привести домой? Меня настоящую… или – ради прикола – мне придется говорить, как персонажи из «Аббатства Даунтон»?

– На самом деле я не вижу большой разницы.

Шарлотта делает вид, что оскорблена до глубины души:

– Ах ты, нахал!

И в этот момент нас обоих ослепляет прожектор, ударивший светом прямо в лицо. Мы отпускаем руки друг друга, чтобы защитить глаза.

– Какого…

– Стоять! Полиция!

Ну да! Я совсем забыл о нашем вторжении в парк.

23:30

Мне приходится прикрывать глаза от света фонарика полицейского, который в темноте парка больше похож на прожектор.