1915, 8 октября. В Г. я уже более двух недель. В первый же день, пока Иван мой занимался разгрузкой нашего фургона, я прошел по палатам, все осмотрел, нашел, где поставить рентген. Оказалось, что еще до моего приезда было решено, что госпиталь будет увеличен. В Петербурге из-за всеобщей неразберихи меня об этом не предупредили. Госпиталю добавили небольшое здание, по соседству со старым. Выселили городскую думу, пусть заседает, когда ей будет нужно, в театре. А тут будут палаты для раненых офицеров. Пошел осматривать новое помещение. Вначале глянул издали, через дверь. Думская мебель убрана, анфилада пуста, женщины в мужской солдатской одежде моют пол. Пахнет дезинфекцией, это хорошо. Вошел внутрь, поздоровался с одной, вижу, что лицо какое-то не подобное, не простонародное. Спрашиваю смотрителя, кто это моет. Оказывается, все – сестры милосердия.

Отвел смотрителя в какую-то каморку. Уединились. Почему, говорю, не наняли местных баб для грязной работы? Кто за ранеными смотрит? Глаза в пол, в окно, говорит, – денег нет. Ясное дело, ворует, сукин сын. Придется с ним разбояриваться. Пересчитаю бухгалтерию, говорю, если что не сойдется, поедете, поручик, в действующую армию. А сейчас, марш, нанимайте здешних баб. Я ни при чем, говорит, расставляет в стороны короткие ручки, это принцесса придумала, так сказать, выразила патриотичность. Кто такая принцесса, я догадался сразу. Вот оно, начинается, думаю. Иду, представляюсь сестрам по очереди, они называют себя, извиняюсь за смотрителя, приказываю прекратить работу и вернуться к своим обязанностям.

Большая пустая зала, длинные окна, сверху закругленные, солнце прожигает залу насквозь, за окнами красные осенние клены. На подоконнике – легкая фигура в солдатских штанах хаки, белой солдатской рубахе и белой косынке трет газетой стекло. По полу стелется и машет рукой, вторя ей, удлиненная тень. Приближаюсь дугой, тень почему-то обхожу. За шуршанием и скрипом газеты о стекло та, что на подоконнике, не слышит моих шагов. Подхожу, здороваюсь. Она оглядывается. Узнаю сразу, видел портреты в «Ниве». Смущаюсь, как-то неловко кланяюсь, что-то мямлю, вроде, рад видеть в здравии Ваше Императорское Высочество. (Причем тут здравие или не здравие? Она же не моя пациентка! А вдруг она чем-нибудь больна?) Не сходя с подоконника, она протягивает мне руку, я пытаюсь ее поцеловать. Она приказывает: да помогите же мне сойти. Опирается на мою руку, легко спрыгивает.

– Прошу вас, никаких высочеств. Меня звать Мария Павловна. Вы врач, а я ваша помощница и подчиненная. Такая же, как и остальные сестры. Договорились?

– Слушаюсь.

Испытующе смотрит, а я, кажется, наконец-то соображаю, каким болваном предстал.

– Это вы велели, чтоб сестры мыли полы? – спрашиваю, изображая начальственную строгость.

– Не велела. Я не могу велеть. Я только предложила. А Серафим Павлович одобрил. У него нет денег женщин нанимать.

Серафим Павлович – смотритель.

– Ну, а теперь мой приказ. Эту работу прекратить, вернуться к исполнению своих основных обязанностей. Как поняли?

– Слушаюсь. – Она отдала мне честь и пошла к выходу, подхватив свое ведро с водой. Заметил, что солдатские штаны очень украшают женскую фигуру.

Ведро у нее отобрал.

1916, 15 февраля. Новых пациентов, слава Богу, к нам в тыл привозят редко. Армия наша засела в окопах, а главные бои развернулись на Западе, под Верденом. Немцы наступают, но союзники обороняются стойко. С помощью Ивана, который вправду оказался мастером на все руки, я наладил рентген.

С Принцессой установились отношения не то что дружеские, но обоюдно почтительные и деловые. Она чужда бабьих привычек мелочно интриговать, наушничать, обсуждать сплетни, ссориться по пустякам. Интересуется медициной, особенно рентгеном и хочет ассистировать при операциях. Показал я ей рентген. Как раз выпал случай несколько поучительный. Поступил из полевого госпиталя солдат с раною бедра. В поле его прооперировали, но рана все гноилась и никак не заживала. Просветил я его рану рентгеном и мы вместе с Принцессой увидели, что полевые доктора не заметили и не удалили металлический осколок, засевший в глубине. От него воспаление и гной. Назначили новую операцию. Принцессе я поручил наркоз.

Положила она, как полагается, на лицо пациента маску Эсмарха, поверх маски – марлю. На марлю стала понемногу капать эфир. Прежде чем уснуть в парах эфира, больной обычно на несколько минут возбуждается, будто пьяный, бьется, пытается вскочить, что-то выкрикивает. Держат его, чтоб не повредил себе чего, два здоровенных санитара. А тут у солдатика возбудилось и поднялось его мужское немалое копье. А так как он то ли мусульманин, то ли еврей – копье обрезанное, с огромным оголенным наконечником. Санитары переглядываются, хихикают, а Принцесса, как ни в чем ни бывало, коротко глянув, продолжает делать свое дело. Вот что значит хорошее воспитание. Я прикрыл непристойное видение полотенцем.

1916, 1 марта. Затишье продолжается. Новых раненых почти нет, а из прежних – те, кому было суждено отправиться в лучший мир, отправились, а остальные понемногу выздоравливают. Наши заботы пока просты – вовремя делать перевязки и следить, чтобы пища для раненых обязательно включала бы вещество, которое Казимир Функ в английском медицинском журнале назвал «Витамайн» (Vitamine). Хочу проверить гипотезу Функа, утверждающую, что этот самый витамайн ускоряет заживление ран. Содержится он, по его мнению, во всякой кислой растительной пище. Впрочем, задолго до Функа, еще более ста лет назад, некто Линд опубликовал «Трактат о цинге», где предложил использовать лимоны для ее предупреждения. А знаменитый Джеймс Кук потчевал своих матросов не только лимонами, но и кислой капустой. Цинги у них не случалось. А как с заживлением ран – проверю. По моему приказу Серафим Павлович под перманентной угрозой отправки на передовую целыми днями старательно рыщет по городу и окрестным деревням в поисках кислой капусты, клюквы и прошлогодних яблок.

Получив в подарок свободное время, я стал по вечерам читать. Все медицинские книги, кои взял с собой, помню почти наизусть, поэтому пришлось прибегнуть к помощи здешней библиотеки. Наткнулся на томик Ницше. Мои попытки во времена студенчества прочесть нечто философское всегда рождали подозрение, что господа философы долго и нудно излагают то, что более-менее разумному человеку ясно почти без слов и может быть изложено вместо десяти страниц в нескольких фразах. И я, бегло проглядев, откладывал философские книги. Теперь же, от нечего делать, стал читать внимательно. Нашел кое-что интересное. Так увлекся, так обозлился, что даже стал кое-что записывать.

«Что хорошо? – Все, от чего возрастает в человеке чувство силы, воля к власти, могущество.

Что дурно? – Все, что идет от слабости.

Что счастье? – Чувство возрастающей силы, власти, чувство, что преодолено новое препятствие.

Не удовлетворяться, нет, – больше силы, больше власти! Не мир – война; не добродетель, а доблесть.

Пусть гибнут слабые и уродливые – первая заповедь нашего человеколюбия. Надо еще помогать им гибнуть.