– Зачем вы голову бреете? – спросила она, коснувшись пальчиком моей макушки.

– Чтоб волосы при операциях не мешали, – соврал я, скрыв, что так я прячу начинающуюся лысин у.

Сейчас, вспоминая, вдруг сообразил, что глаза мои тогда были, наверное, вроде глаз собаки, которая благодарно вылизывает руку хозяина. А тогда просто было весело. Солнце грело, снега таяли, ручьи текли, лужи сверкали, безоблачное небо было синим-синим…

Второй раз мы застряли посредине какой-то деревни. Застряли так капитально, что никакие прежние ухищрения не помогали. Но тут деревня. Собрались вокруг бабы, подошел молодой худой одноногий мужик с костылем да на деревяшке. Я вышел из авто, Принцесса осталась внутри.

– Веселое дело, господин доктор, ваше благородие, – сказал мужик, и я узнал своего пациента. – Нашим путем на цеппелине летать, а не на моторе ползать.

– Здравствуй, Цыганков, как себя чувствуешь?

– Как, как? Кривобоко. Вы ногу-то отхватили. Журавлем скачу.

– Ну, ну. Не отхватил бы, лежал бы ты сейчас на погосте, друг милый.

– Может, так, а может, и не так, – сказал Цыганков, сощурясь. – Куда путь держите?

– В Калёновку.

– А-а. До князей Лягухиных.

– Почему Лягухиных? Они ж Калёновы.

– Так у нас их кличут. Видать, оттого, что дед ихний все лягух употреблял. Мой папаша, царствие небесное, мальчонкой ему лягух этих все таскал.

Цыганков оказался здешним кузнецом. Притащил он лебедку, зацепил трос за дерево и авто наше из грязи вытащил. Я протянул ему три рубля.

– Спасибо, Цыганков, выручил. Вот тебе за работу.

– Откупаетесь? – недобро сказал он.

– Ты про что?

– Сами знаете.

– Дурак ты, Цыганков, – я разозлился. – Не отрежь я тебе ногу, ты бы преставился.

– Может, оно и лучше было бы.

Покатили мы дальше, и уже без особых приключений добрались до Калёновки и въехали во двор усадьбы.

В этом обширном пустом пространстве между пятен серого осевшего снега бродили куры, гуси, тут и там валялись какие-то доски, обрезки бревен, к стенке сарая притулилось перекошенное ландо о трех колесах, в большой луже возилась и наслаждалась жизнью свинья. Девка с лицом клинической идиотки, сунув палец в рот, пялилась на наше авто с крыльца усадебного дома, точнее, не дома, а длинного облезлого трехэтажного дворца с колоннами и портиком. Я остановил автомобиль, девка опрометью бросилась в дом. Мы вышли из авто, Принцесса оглядела мой обрызганный грязью наряд и усмехнулась. На крыльце возник старик в каком-то древнем, чуть не генеральском, мундире. Может быть, времен императора Павла, так я решил, никогда особо в мундирах не разбираясь. Генерал этот низко поклонился Принцессе.

– Ваше Императорское Высочество, – произнес он, – господа вас ожидают. Пожалуйте за мной. А ты, любезный, – это мне, – обойди дом да иди на кухню, там тебя примут.

– Друг мой, – сказала Принцесса, – ему на кухню не надо. Это мой командир, мой полковник.

Генерал, он же, вероятно, дворецкий, недоуменно заморгал.

– В таком виде нельзя-с, – он надолго задумался, потом покачал головой. – Ну ничего, так и быть. Пожалуйте за мной.

Нижние покои были протяженны, необитаемы, запущены, вдоль стен заставлены старой мебелью и, почему-то, множеством самых разнообразных часов – напольных, настенных и столовых. По центру бесконечной анфилады пролегала протоптанная в пыли темная тропинка. Со стен смотрели старинные лики неизвестных мне мундирных предков…

Дворецкий привел нас в покои второго этажа, моя комната оказалась соседней с комнатой Принцессы и, неожиданно, – вполне чистой и уютной. Тут же в отдельной каморке находился умывальник. Явился слуга во фраке, забрал, чтоб привести в приличный вид, мою одежду и вручил мне роскошный бархатный халат малинового цвета, слегка тронутый молью. Я умылся и подошел к окну, которое глядело в сторону, противоположную двору. Близко за окном беспокойно переплелись голые черные ветки древних лип, а сразу за ними оттаявшая на южном склоне земля с бурой прошлогодней травой плавно и покато спускалась к довольно широкой реке, по которой брели вниз по течению угловатые серые и голубые льдины. На одной что-то быстро кружилось. Присмотрелся – лиса. Как же она туда попала, несчастная? Лиса металась, вероятно, не решаясь перепрыгнуть на соседнюю льдину, чтоб до берега добраться. Но река вскоре поворачивала, льдины на повороте сталкивались в тесноте, наваливаясь друг на друга. И тут лисе, конечно, повезло. Сумела она перескочить на одну, потом на другую льдину и, наконец, взлетела на берег и молнией ускользнула.

На подоконнике лежали две книжки. Одна – «Псалтирь», я взял ее в руки, наугад открыл и вот что прочел: «Обрушились народы в яму, которую выкопали… в сетях, которые сплели они сами, запуталась нога их… да обратятся в ад все нечестивые, забывающие Бога».

Обрушились народы в яму, которую сами выкопали!

Вторая книжка оказалась сборником стихов Алексея Жемчужникова, 1892 года издания. И так же, как и первую, я открыл ее наугад и ткнул пальцем в первое попавшееся стихотворение. И вот что выпало:

Сквозь вечерний туман мне под небом стемневшим

Слышен крик журавлей все ясней и ясней…

Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных степей.

Вот уж близко летят и все громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли…

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?..

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля,

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальный земли…

О, как больно душе, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

Стихи эти произвели на меня странное и волнующее впечатление, которое внятно объяснить себе я не мог.

(Поздняя, вероятно, приписка на полях записок доктора Лобачева, сделанная его почерком, гласит: «Стихотворение это предсказывало наше будущее».)

Я почувствовал, что сильно устал, автомобильные приключения отняли много сил, а я, видимо, за последнее время физически ослаб от затворнической и малоподвижной госпитальной жизни, захотелось поспать, я лег на кушетку, укрылся английским пледом, задремал, и, пока не заснул, все крутились в голове строки: «из холодной страны, с обнаженных степей» и «о, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..»

Лакей разбудил меня, когда уже стемнело. Оказывается, будил он меня второй раз, в первый – ничего не получилось, спал я как убитый. Одежда моя, чистая и выглаженная, висела передо мной на стуле.