Что вреднее любого порока? – Сострадать слабым и калекам – христианство».

Преодолевать препятствия, конечно, хорошо. Но зачем же при этом губить слабых? Почему сострадание, которое составляет суть медицины, это плохо? Глупое направление мысли – стремиться к власти. Вот отчего война! Наверное, этот немецкий черт Ницше описал нечто, сидящее в душе каждого немца. А зачем наш-то поддался? Мог бы и не вступать в войну. Но ведь он и сам почти германец. Немец поссорился с немцем, а русские гибнут. Впрочем, немцы тоже.

А по соседству совершенно иное.

«Любовь. Тончайшая уловка, которою христианство превосходит прочие религии, заключается в одном слове: оно говорит о любви. Так стало оно лирической религией (тогда как в обоих своих других творениях семитизм одарил мир героически-эпическими религиями). В слове “любовь” заключено нечто такое столь многозначное, возбуждающее, напоминающее, обнадеживающее, что даже самый отставший в развитии интеллект и ледяное сердце ощущает еще нечто от сверкания этого слова. Умнейшая женщина и пошлейший мужчина думают при этом о сравнительно бескорыстнейших мгновениях их совместной жизни, даже если Эрос в их случае и не взлетел особенно высоко; и те бесчисленные люди, которые недосчитываются любви – от родителей, детей или возлюбленных, – в особенности же люди, обладающие сублимированной половой чувствительностью, нашли в христианстве свою находку».

Этот кусок я старательно выписывал с особым удовольствием, не уставая дивиться тому, что он совершенно не связан с предшествующим, будто родился в голове другого сочинителя. Вероятно, господин Ницше то ли фальшивит, то ли страдает раздвоением личности.

Тут в дверь кто-то постучал. Оказалось – она, Принцесса. Я вскочил.

– Прошу прощения, Антон Степанович, что вас тревожу. У меня к вам нижайшая просьба, не соблаговолите вы сопроводить меня в синематограф?

Смотрела, как всегда, без тени кокетства, прямо, спокойно, ожидая, конечно, повиновения. А я вдруг обрадовался:

– С удовольствием.

– Только вот что, посоветуйте, как быть. Не хотелось бы, чтоб меня узнали.

Я задумался.

– Возьмите у кого-нибудь из кухарок полушубок попроще. В платок закутайтесь. И вот еще…

Я бросился к столу, стал рыться в ящике. Нашел! Протянул ей темные очки.

– Оденьте. Потом в зале снимете, когда свет погасят.

И мы пошли. Едва оказались на улице, как я сразу сообразил, что со стороны мы выглядим преудивительно. Я в своей офицерской шинели, добротной папахе и странная женщина в затрапезном полушубке, платке да еще в круглых темно-синих очках. В таком виде ей не с офицером под локоток прогуливаться, а на базаре тянуть руку за милостыней. Хорошо, что путь был короток и фонари еле тлели.

Но в синематографе, пока горел свет, публика не спускала с нас глаз. Однако, кажется, Принцессу не узнали. Просто мы, как пара, являли из себя удивительное зрелище.

Свет, слава Богу, скоро погас, вспыхнул луч, застрекотал аппарат, побежала лента. Тапер заиграл маршем «Из-за острова на стрежень». Сперва показывали военные действия. Наши чистенькие солдаты куда-то бежали, стреляли из ружей и пулеметов, бинтовали раненых, укладывали их в новые санитарные фургоны. Брели мрачные и оборванные пленные германцы. Взлетал аэроплан.

– Похоже на подделку, не правда ли? – вдруг прошептала Принцесса, наклонившись к моему уху.

Я ощутил ее дыхание, повернулся к ней, наши вис ки на мгновение соприкоснулись.

– Я об этом тоже подумал, – шепнул я. – А пленные германцы, видно, что настоящие.

После военной картины начался фильм. Назывался он «Дьявольский матчиш». Помешанный на какой-то загадочной чертовщине красавец с подведенными глазами соблазнил подругу своей жены, а саму жену свел со своим приятелем. Потом, разыграв ревность, довел ее до сумасшедшего дома. Любовницу (подругу жены) толкнул на самоубийство. Подстроил гибель приятеля. Спровоцировал своего сына-идиота изнасиловать младшую сестру. И тут же оба – брат и сестра – погибли. В финале красавец торжествовал среди горы трупов. Пианист мешал Бетховена с чем-то новомодным, может быть, с кекуоком или Скрябиным, словом, безумствовал. Кроме слова «безумство» ничего к этому синема не приложишь. Мне представляется, что нашему необразованному и дикому народу такое показывать нельзя, особенно в военное время, а то он совершенно сойдет с ума, или, как выражаются хохлы, «с глузду съедет». Впрочем, я, быть может, неправ, ибо мужик наш недоверчив и многие непонятные вещи не принимает близко, полагая, что это все барские штучки, кои нам не надобны.

Документ № 102

«…изучать мои новые обязанности. У прежней старшей сестры Ангелины Сергеевны разыгрался ревматизм, и она вернулась в Марфо-Мариинскую обитель. Теперь я – старшая сестра. Вникаю. Доктор Лобачев – отменный врач, но заниматься наведением порядка у него нет времени. Ангелина же Сергеевна по старости и немощи не справлялась. Везде неустроенность. Очень плохо кормят наших раненых. Всё больше кислой капустой. Вызываю Серафима Павловича, эконома. Он дрожит и глядит на меня круглыми испуганными глазами. Спрашиваю про учет ежедневных расходов. Никто, оказывается, его не ведет. Месяцы подсчитаны, говорит, выкладывает росписи. Вижу – суммы несусветно велики. На неделю обкладываюсь бухгалтерскими книгами. В них – чудовищный беспорядок. То ли это простое русское разгильдяйство, знаменитый „авось“, или этот вселенский хаос прикрывает воровство того же Серафима, разбираться я не стала, но установила новые правила, изучила местный торговый бюллетень с ценами на продовольствие, вмешалась в составление меню, и наши расходы значительно снизились, а еда улучшилась. Ты предполагал когда-нибудь увидеть свою сестрицу в роли финансиста, полицейского и старшего повара? Наверное, нет. Приезжай, увидишь, и, если сочтешь возможным, напиши об этом нашему папа! Пусть гордится своей дочерью!»

Доктор Лобачев

1916, 30 апреля. Издавна полагал, что половой инстинкт мешает работе больше, чем водка, но, вероятно, я им наделен в неменьшей степени, чем другие самцы. Эта женщина становится мне не безразлична, притом что я отношусь к ней не совсем как к женщине, а более как к члену царской фамилии, члену высшего государственного клана. Она владыка, а я – как бы ее подданный. Он сидит во мне, и все тут, и когда я вижу, что она также тянется ко мне, представляю себя в положении подчинения, и мне делается неприятно. Однако не уступать ее просьбам я не могу. Тем более что воробьи, как я заметил, уже тогда, а именно – 17 апреля, начали совокупляться, а значит наступила весна. Тут, чтоб не забыть и не приписать себе открытие этой весенней приметы, должен заметить, что, если верить Брызгину Василию Андреевичу, принадлежит оно знаменитому писателю, а также нашему коллеге – доктору Антону Павловичу Чехову. Василий Андреевич когда-то с ним встречался, причем неоднократно. Следующим днем у Принцессы были именины, и она снова выступила с просьбой, попросила меня сопровождать ее к здешним помещикам, князьям Калёновым, они предложили ей отметить именины у них дома. Захотел я покрасоваться, взял наш автомобиль, чтобы самому править, и мы по ехали, предстояло проехать всего-то верст двадцать. Лучше бы с авто я не связывался! Не сообразил, что весна выдалась поздняя и дороги еще не обсохли по-настоящему. А ведь Иван мой предупреждал, отговаривал меня от поездки на авто. Конечно, верст через десять автомобиль мой застрял в какой-то глубокой промоине. Что было делать? Никого вокруг нет, ближайшая деревня осталась позади верстах в трех. Пришлось срочно показывать Принцессе, как править, что нажимать, а сам я стал толкать авто сзади. Кое-как, с десяти попыток, авто из ямины выползло, а я оказался обрызган грязью с ног до головы, да еще слетело в грязь мое новое штатское кепи. Нам сделалось почему-то очень весело, Принцесса вытирала мое лицо и голову своим платочком, духи пахли умопомрачительно, мы с ней дружно смеялись, я поймал ее руку и поцеловал.