– Эй, немчура! Швайн! – вдруг орет наш солдат. – Не гут, не гут! Зачем ты, немецкая морда, мне ногу прострелил? А?

– Найн! – не соглашается немец и показывает свою руку. – Ты есть сам швайн… ты моя… стрелил… рука…

– А, хрен с тобой, немчура, война, ничего не поделаешь, – вдруг тихо, точно извиняясь, говорит солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбаются…

…Инсипидка нарочно поручает мне самую, как бы точнее выразиться, – неэстетичную работу. Этого солдатика, наверное, не забуду никогда. Снарядом у него почти начисто оторваны обе ягодицы. Подобрали его санитары не сразу. Вместо ягодиц грязно-серые раны. Что-то в них копошится. Пригляделась – белые толстые черви. Для дезинфекции и чтобы убить червей, нужно промыть раны раствором сулемы. Пока я промывала, он лежал на животе, не стонал, а только от страшной боли скрипел стиснутыми зубами. Еще нужно было так перевязать раны, чтоб повязка держалась, и чтобы задний проход оставался бы свободным. Кажется, я справилась…

…В палатах мест уже не было. Установили три огромных шатра, набили соломою матрацы. Назавтра под проливным дождем привезли первый транспорт новых раненых, промокших, дрожащих и окровавленных. Вытаскивали из тряских двуколок и переносили в шатры. У одного лицо было, как маска из кровавого мяса, раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитыми ногами. Когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. Пробитый тремя пулями унтер-офицер три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, точно пьяный, унтер-офицер рассказывал, как их полк шел в атаку: „Цепями, как на ученье, командиры матюгаются, равняйся, подлецы! А немец подпустил на постоянный прицел да как пошел жарить… Пыль кругом забила, народ валится. Полковник поднял голову, этак водит очками, а оттуда сыплют! Ну, ребята, в атаку! А сам повернул коня и ускакал. Бегут все кругом, я упал… Рядом земляк лежит. Попробует подняться, – опять падает… Брат, говорит, подними меня! А я и сам валяюсь“».

Никита Селянин

Мне виделось, что такие жестокие эпизоды в фильме о войне необходимы. Но не сочтут ли кинодеятели подобное зрелище излишне натуралистичным? Можно ли вообще показывать на экране нечто отвратительное, совершенно антиэстетичное? И опять я решил, что пока оно пишется, буду писать, а потом вместе с режиссером мы, даст бог, найдем способ, как правильно все это снять.

Документы № 32 и 69

«3 октября 1914. Немцы вытеснили наши войска с поспешно захваченных позиций. Наш лазарет эвакуировали в Г.».

«…1915. Слава Богу, инсипидку куда-то перевели. Появился новый старший врач, доктор Л.».

Никита Селянин

И об этом докторе Л. Принцесса написала много восторженных слов. К примеру, у нее значилось, что он обладал могучим интеллектом. Принцесса, по ее словам, сблизилась с ним благодаря собственному стремлению проникнуть в суть вещей.

Несколько раз перечитав этот текст, я, самопальный сценарист, испорченный раскованным и безумным двадцатым веком, а также его детищем – кинематографом, предположил, что между Принцессой и доктором существовали любовные отношения. Слишком много строк Принцесса посвятила доктору. А тот ее фотографический портрет? Тогда уже существовал рентген и, значит, имелись фотоматериалы и проявитель, а у доктора мог быть и фотоаппарат. И, наверное, именно он фотографировал Принцессу и грел своим дыханием не желавший проявляться отпечаток. Непременно между ними должен был возникнуть роман. Однако в ее тексте на это нет ни одного прямого указания. Но ничего удивительного, – тогда было не принято откровенно писать о своих интимных переживаниях, не то что теперь.

И тут я с ужасом понял, что настало время настоящего сочинительства. Пока что сам я придумал только простенькую сценку с оловянными солдатиками. Остальное – заметки и письма моей Принцессы. Теперь же предстоит придумать и суметь записать любовную историю. Вот и проверю, сценарист я или нет. Выдержу ли экзамен. А как это сделать? Я надолго задумался. Потом оставил машинку в покое и пошел в магазин за четвертинкой. Магазин помещался в соседнем доме. Пока я соображал, какую водку выбрать, за спиной моей раздался голос:

– Ну что, сосед, берешь?

Я обернулся. Позади меня нетерпеливо переминался с ноги на ногу едва знакомый толстый человек, несмотря на первые морозы и снегопад, в домашнем халате и тапочках на босу ногу.

– А что посоветуете? – спросил я. – Какие-то наклейки новые.

– А, все из одной бочки. Пока новьё, любая водка годится. Вот бери эту – «Комильфо», не пожалеешь.

Я послушался. После третьей рюмки «Комильфо» пришел к Алининому портрету чокаться. Стекло слегка бликовало, я перекачнул свой вес с ноги на ногу и наклонил голову влево, чтобы блик ушел, и вдруг там, за стеклом что-то шевельнулось, будто Алина на мгновение ожила. Прикоснулся рюмкой, стекло глуховато тукнуло в ответ. Выпил еще одну и лег спать.

Спал без снов, не видел ни экранов, ни светящихся коробочек, а утром внезапно вспомнил про исписанную мелким почерком амбарную книгу, к которой я так до сих пор и не прикоснулся. Вдруг это записи того самого доктора Л.? В одних трусах я бросился к столу, раскрыл этот гроссбух, вытащил лупу, потом конденсор, с трудом разобрал несколько разрозненных строк и понял, что передо мной именно дневник, дневник врача. Начал расшифровку, от мелкости и невнятности почерка ныла голова, болели глаза.

Через четыре недели тетрадь была расшифрована почти полностью.

Фамилия и имя доктора нигде не значились, и я назвал его Антоном Лобачевым. Фамилию Лобачев встретил в газетной статье о каком-то малоизвестном полярном исследователе, и ее звучание как-то сразу понравилось. Имя выбрал, как мне теперь кажется, по подспудной аналогии с доктором Антоном Чеховым. Но тогда оно возникло само собой, без размышлений о Чехове. Долго обдумывал я иное – внешность доктора, и решил, что он, вероятно, принадлежал к той весьма распространенной в прошлом породе русских мужиков, которую почти поголовно изгнал или уничтожил большевистский режим. Чудом уцелевший брат моей покойной бабушки, которого я в детстве мельком видел, принадлежал именно к ней. Кое-какие ее отдельные осколки, солидно разбавленные иными вкрапления ми, сохранились и во мне. Мужики этой породы были в большинстве своем простолюдинами. Крестьянами, бурлаками, торговцами. Яркий пример – Федор Шаляпин. Человек из низов, назначенный генетикой стать интеллигентом. Высокий рост, удлиненное, сильно вылепленное скульптурное лицо. И, хотя к моменту появления в этой истории доктору Лобачеву было всего около сорока лет, я решил, что он успел почти полностью облысеть и привык брить череп дочиста.

Допустим, домысливал я, родился он в небогатой купеческой семье в Москве. Вопреки стонам и тиранству своего окружения изучал хирургию в Швейцарии. Сразу по окончании ученья попал на Японскую войну младшим ординатором в полевой лазарет, а потом служил в Медико-хирургической академии, где увлекся новомодной тогда рентгенологией, защитил диссертацию и стал доктором медицины.