видения. Он осторожно нажимает на щеку, тщетно уговаривает нервы и мышцы успокоиться, бьется затылком о спинку кровати, выбегает освежиться в ночь, достает из колодца ведро и опускает голову в воду. Марсель бродит по двору, по дорогам и полям, в шляпе и ночной рубахе, кое-как заправленной в штаны. Больше всего он напоминает буку, которым пугают детей. В темноте ему иногда встречаются другие фронтовики, они здороваются и расходятся: один – мучимый болью, другой – терзаемый призраками. Их одиночества предпочитают держаться на расстоянии друг от друга.

Алкоголь коварен: иногда опьянение утишает боль, но чаще усиливает страдания, скручивает, не дает дышать. Он засыпает под деревом, в собственной блевотине, с разбитыми в кровь костяшками пальцев (видимо, дубасил кулаками по коре). Военные хирурги удалили осколки коренных зубов, вычистили из десны кусочки эмали, вытащили корни. Иногда ему чудится, что зубы перемололи, слепили заново и вставили в развороченную глотку.

За закрытой дверью своей комнатенки Марсель грызет пряную гвоздику, и Элеонора, придя утром убираться, находит окровавленные черешки в миске под матрасом. Она садится, зажимает рот ладонью, чтобы не дать вырваться крику. В пять утра Марсель выходит из дома, будя петуха на жердочке, взваливает на плечо первый попавшийся инструмент и отправляется на свидание с землей. Зимой, выковырнув круглый промороженный голыш, он обтирает его о штаны, оглаживает, будто шлифует в ладони, кладет в рот между вялыми деснами и наслаждается секундами передышки.

Марселю не пришлось просить Элеонору избавиться от зеркал, она сама сняла их, завернула в полотенца и убрала в шкаф, на нижнюю полку. Себе она оставила совсем маленькое зеркальце, круглое, с потемневшей амальгамой, но и в нем она видит не семнадцатилетнюю девушку, а начинающую стареть сухопарую фермершу лет двадцати пяти с грубыми чертами лица.

Элеонора может рассмотреть себя обнаженной, только опустив глаза вниз на маленькие груди с широкими коричневыми сосками, на белоснежный живот, округляющийся ниже пупка, густые темные волосы на лобке, скрывающие неутоленное желание. Уродство Марселя не имеет значения, она еще сильнее любит его за изувеченную молодость. От религиозного воспитания в Элеоноре остались только тяга к самопожертвованию, чувство вины и верность безнадежному делу. В страдании заключается неиссякаемый источник ее самоотречения и преданности. Она принимает все – сломанное тело, непонимание, молчание.

Марсель теперь не бывает с Элеонорой нежен. Не берет ее за руку, отворачивается, проходя мимо. Они не разговаривают – обмениваются короткими сухими фразами. Она успокаивает себя – «мы так хорошо знаем друг друга, что слова ни к чему…»

Элеонора думает, что ее преданность сближает их, но в действительности заставляет Марселя держаться отстраненно, рабская покорность скорее раздражает его. Он презирает новую Элеонору. Часто, работая в поле, он бросает на нее короткий взгляд и впадает в беспричинную ярость. Слепую и всеобъемлющую. Его бесит все – манера двигаться, одежда как у оборванки, плоская фигура, упорство, крестьянская уважительность. Иногда он осознает, что охладел к ней: физическая боль убила все чувства, кроме безразличия, гнева и злобы.

Марсель был с одной женщиной и забыл ее. Белокурую проститутку, уроженку Эльзаса, парни «пользовали» поочередно, на фермерском сеновале. Там воняло крысиный мочой, стенку разворотил снаряд, повсюду валялась опрокинутая мебель, камни, доски и солома.

Когда подошла очередь Марселя, он полез наверх по лестнице с трухлявыми ступеньками. Дверцы хлопали на холодном ветру, Марсель шагнул на покрытый толстым слоем пыли пол и застыл, склонив голову к правому плечу: крыша оказалась слишком низкой, и он сразу задел макушкой паутину. Девица легла на сено, задрала платье, открыв крепкие, поросшие светлыми волосами ноги и белые ляжки в синяках всех цветов побежалости. Наверное, то и дело ударялась – об угол стола в трактире, о ручки плуга или пряжки солдатских ремней. Волосы на лобке цветом напоминают бледное золото созревшей пшеницы туманным утром или на исходе дня. Она обнажает тяжелые груди с пурпурными, в синеву, сосками, замерзшее, в мурашках, тело, и Марсель замечает, что она не стала снимать толстые шерстяные носки. Он устраивается рядом, на подгнившем сене, и эльзаска начинает раздевать его: расстегивает пуговицы на галифе, стягивает вниз грязные вонючие кальсоны, обнажает искусанные паразитами бедра, согревает дыханием свои ледяные пальцы, обхватывает вялый член и массирует его – долго, очень долго, молча глядя в глаза Марселю. В ее черных зрачках отражается перепуганное лицо молодого человека, доведенного до крайности людской жестокостью. С соседнего хутора доносятся собачий лай, голоса солдат, стрельба.

Усталая проститутка оседлывает Марселя, не без труда заталкивает в себя взбодренный предмет мужской гордости и принимается за дело. Она совершенно спокойна, не изображает никаких «чувств» – просто хочет доставить удовольствие грязному, измученному войной парню. Жизнь в нем держится на ниточке, отсрочка получена ненадолго.

Разрядка наступает постыдно механически. Девушка сразу отстраняется, вытирает пучком сена бесполезное семя и одевается. На улице собачий холод, недолго и простыть.

Марсель поднимается, оттолкнувшись лопатками и ягодицами от пола, оправляется. Он дрожит, у него стучат зубы. В голове бьется идиотская мысль: «Ну и обстановочку ты выбрал, чтобы потерять невинность – вокруг волки и страшнейший мороз…» Он уже не помнит, что до войны время от времени возбуждался и мастурбировал, не сомневаясь, что однажды все случится взаправду, с женщинами. Нет – с женщиной, одной-единственной.

Страх, боль, стыд и вид растерзанных тел на поле боя убили желание. Откуда взяться вожделению, если знаешь, чем набит человек? Повсюду вокруг него ходячие мешки из кожи, дымящихся потрохов – голубых, желтых, зеленых экскрементов, грязи и органических соков. Медсестра наклоняется, чтобы забинтовать ему лицо, касается грудью плеча. Сердце, бьющееся под ребрами, внушает отвращение, а собственное лицо в зеркале – ужас, а ведь его считают красавчиком среди тех, кто сохранил относительно человеческий облик. Остальные превратились в монстров, от которых остались зарубцевавшиеся раны, провалы и разломы, которые никогда не закроются, голосовые щели открыты, горло напоминает сфинктер, носовые пазухи зияют. За неимением лучшего способа врачи пытаются спрятать эти причудливые маски за гибкими протезами. Несчастным калекам пришлось научиться собственными руками лепить – каждый день! – лица-самоделки, но они плавятся на солнце и выцветают под дождем, а прикосновение «строительного материала» и клея к шрамам становится мучительно-непереносимым.

Хирург, взявший фрагмент кости с его ноги, чтобы воссоздать нижнюю челюсть, называл Марселя счастливчиком. Врач извлек загубленный левый глаз, достал из глазницы осколок кости, который почти наверняка принадлежал одному из солдат, размолотых в фарш и разбросанных по округе. Эти кости шрапнелью втыкались в тела живых. Для многих медики могли сделать еще меньше: они собирали руки-ноги-головы,