Сарайя Абадгул в подробностях поняла все, что он думал, напуганные обрывки его мыслей доносил до нее Моогле. Живая растрепка, думал чумазый пацан, что-то вроде большого плюшевого паука, мохнатого, глаз не видно, а взгляд проникает прямо в сознание. В него-то и нужно целить, подумал он.

Завершив пролет, камень отскочил от окаймлявшего водосточный желоб цемента и докатился до прилавка, за которым какой-то крестьянин, сидя по-турецки, дожидался покупателей, разложив на грязной тряпице пять стручков сладкого перца и горсть грецких орехов. Сарайя Абадгул шагнула к нападавшему и, сориентировав свой посох в горизонтальной плоскости, с силой ударила пацана на уровне виска и уха. Парнишка отлетел на три метра, шатаясь и спотыкаясь, пытаясь унять боль, прижимая обе руки к раненому месту; потом он потерял равновесие и рухнул на край тротуара среди скопившихся дюн пыли.

Остальные предпочли отмежеваться от него и дали деру, даже не оглядываясь через плечо, как будто за ними по пятам гналась какая-то темная сила или собаки. Он остался один, приходя в себя в водостоке.

– Если хочешь его прикончить, – подсказал Моогле, – самое время.

– Я не хочу его приканчивать, – пробурчала Сарайя Абадгул. – Я хочу добраться до госпиталя, пока не закончилась запись.

Она бодрым шагом отправилась по проспекту дальше. Детвора исчезла. Под деревьями чередой выстроились мелкие уличные торговцы и сельчанки. Они восседали на корточках у своих мизерных товаров: пары галет, графина с водой и грязного стакана, еще дальше – помидора и четырех перезрелых бананов. Моогле описывал все это Сарайе Абадгул. Она не останавливалась, чтобы разжиться водой, хотя солнце припекало, а ей хотелось пить. С одной стороны, она годами приучала свой организм бороться против жажды, с другой – полагала, что отыщет в госпитале кран и сможет напиться. Проходя мимо очередной продавщицы воды, она услышала, что ее догоняет все тот же плохиш, и инстинктивно развернулась и подняла посох.

– Э, да у него нож, – заметил Моогле. – Он припустил со всех ног и, судя по всему, хочет с разбега налететь на тебя слева и пырнуть раз-другой.

Сарайя Абадгул сосредоточилась, выждала несколько долей секунды, потом, отступив на полметра, обрушила свой посох розового дерева. Она почувствовала, как трескается череп мальчугана, перехватила орудие и, равнодушная к вою раненого, нанесла еще один мощный удар, пришедшийся между челюстью и ключицей. Нападавший распластался где-то в стороне. Он выронил нож и больше не шевелился.

– На сей раз ты его прикончила, – сказал Моогле.

– Поди знай, – сказала Сарайя Абадгул. – То еще отродье, вроде его пришиб, а он снова за свое.

Она проникла за решетку госпиталя и очутилась в мощеном дворе. Метров через десять к ней подошел охранник и, узнав мотивы ее визита, почувствовал к ней симпатию и стал отговаривать от встречи с комиссией. До нее было слишком много кандидатов, больше сотни, они уже три дня скапливались на лестницах и в коридорах, нет никакой уверенности, что ее вызовет конкурсная комиссия, а кроме того, если у нее нет железобетонного досье, она вполне может кончить в гноилище, а не среди прошедших отбор. Когда он уже заканчивал свою речь и собирался по-братски похлопать посетительницу по плечу, он внезапно заметил Моогле, застыл и умолк. Сарайя Абадгул поблагодарила его за советы и направилась к зданию, на которое он ей перед этим указал.

Ее остановил второй охранник, спросил, в порядке ли у нее досье, но не стал настаивать, когда она заявила, что комиссия примет ее и без досье.

– Как вас зовут? – спросил охранник: чем не повод оправдать свое присутствие или свои функции у входа на лестницу.

– Йабадгул как-то там, – властно объявила она, проходя мимо.

Тот запротестовал было, но почувствовал рядом с собой присутствие Моогле и сглотнул слюну.

– Проходите, – покорно пробормотал он.

Очутившись в коридоре, Сарайя Абадгул, поигрывая локтями и посохом, громогласно заявила, что по причине своего возраста и увечья должна идти вне очереди. Она перешагивала через спящих, полутрупов, скорчившихся, как будто ее право на это не подлежало сомнению. Моогле постоянно вмешивался, чтобы помочь ей в продвижении, которое сопровождалось сумятицей, раздражением, яростными протестами и плевками. Несколько кандидатов пытались было пнуть ее ногой, но реакция на это была столь молниеносной, сухой щелчок посохом по лицу замахнувшегося столь звучным, что урок был усвоен, и очень скоро никто не пытался физически ей воспрепятствовать. С другой стороны, несмотря на недостаточное освещение, кое-кто заметил прицепившееся к ее животу черное пятно и наверняка услышал или почувствовал его немногословное нашептывание, и всех присутствующих с быстротой молнии накрыл ужас. Уже много лет ходили слухи, что по округе бродит слепая колдунья, которая калечит своим посохом всех, кто ей перечит. Своим волшебным посохом и с помощью того, что в легендах становилось то носимой ею на поясе собачьей головой, то огромным пауком, прижившимся у нее на груди, то пригоршней дополнительных глаз, которые жутко сверкали из-под ее рубища. Кандидаты расступались перед ней, стоило им связать ее с этой легендой. Но когда она подошла на несколько метров к двери, за которой заседала комиссия, эта дверь распахнулась, и в проеме появился толстяк, его голые ноги под хламидой были замызганы потом и

34. Нуар 3

Я подумала, что Тассили окончательно впал в неподвижность, но, будто под воздействием внезапного прилива адреналина или того, что занимает здесь его место, он приподнялся и вновь оказался на четвереньках, потом продолжил подниматься, хватаясь за бревенчатую опалубку, у подножия которой мы распростерлись. На операцию ушло какое-то время, но по ее завершении он приник к кое-как ошкуренным стволам, на некоторых из которых еще сохранились обрубки ветвей, торчали сучки. Тассили наверняка цеплялся за них, чтобы крепче держаться и не опрокинуться навзничь. В свою очередь принять вертикальное положение захотелось и мне, я потихоньку зашевелилась в своем углу. Я чувствовала контакт с телом Гудмана. Гудман не шевелился. Сидел на корточках и не шевелился. Все его силы уходили на то, чтобы поддержать крошечное пламя, которое горело у него на правой руке и едва-едва нас освещало. Вокруг царила глубокая тишина, но было слышно, как судорожно дышит Тассили, если этот глагол еще способен что-то означать в нашем положении. Он пыхтел так час или два, за это время я успела встать на ноги и оперлась на горбыли, потом он пробормотал несколько фраз относительно запахов, что веяли на уровне его лица. Я с трудом его понимала. По-моему, речь шла о плесени, сырости, лесе. Потом он смолк. У меня было такое впечатление, будто он сплющил губы и вообще все лицо о бревенчатую стену, высматривая что-то находящееся по ту сторону.

– Ты что-нибудь видишь? – спросила я.

– Эй, Тассили, ты видишь, что там, с другой стороны? – спросил Гудман.

Тассили оторвался от деревянной опалубки и, поначалу очень медленно, потом все быстрее и быстрее, стал заваливаться назад. Через какое-то мгновение он вновь лежал на глинобитном полу, запыхавшийся и, быть может, ушибленный, но, поскольку он не стонал, казалось, что он предпочел вот так растянуться на спине, чтобы отдохнуть, или подремать, или начать рассказывать новую, лишенную конца историю.

Гудман тряхнул в его сторону той рукой, что в огне. От этого движения что-то затрещало и прибавилось света. Появилось лицо Тассили, неразборчивая маска, будто пропитанная угольной пастой, которая свела на нет все ее выпуклости.

– Ты увидел, что там, с другой стороны? – настаивал Гудман.

– Да, – солгал Тассили, чтобы поддержать беседу.

– Это Блэк Виллидж? – предположила я наугад, ничего не имея в виду, опять же, наверное, просто не желая, чтобы наш диалог затух.

– Ну да, – солгал Тассили.

Несмотря на наши усилия, дальше между нами повисло молчание. В нем не было ничего враждебного, оно было лишено всякой неловкости. С самого, или почти, начала мы испытывали чувства братской привязанности и солидарности, но нас одолевала непомерная усталость, и мы проводили бόльшую часть времени, притворяясь, что активны умственно и физически, делая вид, что разговариваем, делая вид, что рассказываем истории, или делая вид, что молчим. На протяжении не знаю уж скольких часов или дней ничего не происходило. Рука Гудмана пылала, с подъемами и спадами, но не гасла. Она не то чтобы сияла, и мы могли долго в нее вглядываться, не причиняя вреда своей сетчатке, если предположить, что на дне наших глазниц еще имелись ткани подобного рода.

Потом Гудман очнулся и встряхнул рукой. В омывавшей