На самом деле он отнюдь не жаждал выловить в толпе лицо заказавшего убийство и не особенно интересовался различными вариантами заупокойных ритуалов. Он просто дожидался наилучшего момента для действия. Когда гроб перенесут в вестибюль крематория, семья соберется и начнет медленно проходить перед рядами посторонних для семьи и для клана. Борис Йомошигин выступит во главе группы, чтобы первым расположиться напротив останков брата. Солдатов окажется тогда в идеальной позиции, чтобы его пристрелить, выпустить несколько пуль в телохранителей и скрыться через боковую дверь. Ну а затем, если все пройдет как надо, он отправится на заранее назначенное свидание и получит вторую, весьма значительную часть своего гонорара. Боковая дверь, которая сможет обеспечить его отступление, располагалась менее чем в десяти метрах от того места, где он находился. Он проверил накануне, что она никогда не запирается и выходит в галерею, там он сможет исчезнуть за считаные секунды, следуя пути, который

27. Скворцов

В начале недели Огул Скворцов ни с того ни с сего скончался, и в субботу в его старый деревянный дом наведались братья Борбоджан, пустили в ход свои барабаны, зазвонили в колокольчики, тяжеловесно закружились вдоль стен, бормоча призывы к Пяти Черным Небесам, Троемордвию и Великим Вождям. По внешнему виду на них скорее лежала печать деменции, чем шаманского искусства. От них разило потом, водкой и дымом, бубенцы и оловянные амулеты тряслись в прорехах одежд, пол, сотрясаемый их хождением туда-сюда, прыскал облачками пыли.

Огул Скворцов встал со стула, на котором оставался без движения все предыдущие дни и ночи. Взялся за метлу, открыл дверь и вытолкал братьев наружу. «Я не из ваших!» – заявил он им. Братья извинились, почтительно поклонились и отправились восвояси. Они жили поблизости, на соседней улице, и там, в засаленной избе, открыли в свое время шаманское гнездо широкого профиля: помощь по скитаниям в кромешной тьме, связь с Семью Черными Небесами, связь и общение с вόронами, орлами, с мертвецами, танцы под лунный бубен, ритуальные песнопения, ритуальные вопли и завывания, поддержка умирающих, розыски пропавших животных или любимых и т. д. На самом деле их предприятие не отвечало финансовым требованиям закона и не обращало внимания на нормативные акты, касающиеся гигиены и безопасности, так что время от времени в их развалюху грубо вторгались инспекторы различных управ, потрясая официальными предупреждениями и полными угроз уведомлениями, но братья и не думали отрываться от своих коек, где они отлеживались, и уклончиво отвечали, делая вид, что не понимают ни слова на бюрократическом наречии и, шире, вообще на человеческом языке. Ко всему прочему надо добавить, что в душной комнате, где они пребывали, царила жуткая темень, не говоря уже о запахах тухлого мяса, картошки, спячки, газов, атмосфере хаоса, принадлежащего другому миру, так что все эти чиновники не долго тянули с тем, чтобы отступить и исчезнуть.

Всю свою жизнь Огул Скворцов был человеком неразговорчивым, и после смерти эта черта его характера еще более усилилась, но инцидент с братьями Борбоджан позволил ему ознакомиться со своим новым замогильным голосом. Тот оказался неприятным, слишком хриплым. В первый раз за пять дней Скворцов услышал, как кричит на братьев, и впечатление от этого оказалось настолько отвратительным, что он решил не произносить больше ни слова, даже если это обернется невнятным мычанием. «Достаточно, – подумал он. – Как ни крути, говорить – непристойно». Он сел на место и погрузился в молчание.

Все лето Огул Скворцов так и оставался на стуле, не сделав более ни жеста, не произнеся ни слова. Днем и ночью он медитировал над причудливостью существования, над движением планет, над взвихренными мирами и над тараканами, которые шебуршились поблизости, глодая последние ошметки сала и хлеба.

Когда лето подошло к концу, тараканы, подъев всю провизию, которая могла еще как-то представлять для них интерес, покинули дом, и в комнате, где дремал Огул Скворцов, затих шорох их шагов и жвал. Снаружи на мир размеренно, с правильными интервалами накатывал сумрак, и подчас, когда на дворе стоял день, приближались прохожие, а затем, по непонятным причинам ускоряя шаг, удалялись или перешептывались, не переступая порог, а потом отшатывались. «Что это с ними, – дивился Скворцов, – что их, треклятых, пугает?»

В середине октября заявились двое полицейских. Так же как в свое время братья Борбоджан, но без их бубенцов и огромных, как луна, бубнов, они прошлись вдоль стен, вынюхивая все налево и направо, и несколько минут совершенно не замечали того, кто сидел в центре комнаты. Вслед за ними воздух начал пахнуть военной формой, табаком и занюханной властностью, которой пропитаны лагерные охранники и иже с ними. Потом они прекратили свое бесполезное расследование и решили завершить собственно им порученное. Первый, молодой, светловолосый, с небольшим шрамом на лбу, сбросил карабин и прислонил его к стулу, на котором сидел Скворцов. Что касается второго, сурового бритоголового типа лет сорока с гаком, тот вытащил из кармана официальную бумагу и принялся с запинкой зачитывать абсурдно запутанные бюрократические фразы. Насколько мог судить Скворцов, речь шла об официальном предписании немедленно покинутьпомещение в сопровождении сил правопорядка. «Куда это вы хотите меня увести?» – спросил Скворцов. Сорокалетний скривил губы. «Как будто сам не знаешь, – сказал он. – В казенный дом».

Скворцов прождал три секунды, потом схватил карабин и выстрелил. «Сами туда и идите», – прокомментировал он. Эхо от выстрела долго терзало тишину, дым и запах пороха рассеялись, блондинчик опрокинулся назад, и спустя с трудом поддающееся оценке время обнаружилось, что он лежит без движения на полу животом вверх. «Статья 58-9, вредные элементы», – продолжал бритоголовый, тот, в чьих руках было постановление правосудия. Складывалось впечатление, что он не в состоянии действовать, не дочитав до конца свой документ: возможно, он до такой степени уважал давным-давно устоявшуюся процедуру, установленную законом и идиотическую. «Имя Огул, отчество неизвестно, фамилия Скворцов, неграмотный, местожительство смотри в приложении, национальность неизвестна, наказанию по неизвестным причинам не подвергался». На полу первый полицейский чуть пошевелил руками и застонал. Чтец прервался, чтобы оглядеть напарника. Несколько минут раненый через не могу полз в направлении двери. Когда ему оставалось менее метра, он вдруг напрягся и застыл. Сорокалетний вновь переключил внимание на административный документ и, пробежав его, не разжимая губ, глазами, подвел итог, перейдя на просторечье. «Нужно тебя закопать, – сказал он. – Таков закон».

«Сами туда идите, – проворчал Скворцов. – Я не из ваших». Он выстрелил во второй раз, но не попал в цель. Полицейский бросился на него, вырвал из рук карабин, замер перед ним, запыхавшийся и разъяренный. «Паразитов вроде тебя, их нужно…» – начал было он, потрясая оружием. Его фраза осталась незаконченной, и на протяжении нескольких секунд казалось, что она вот-вот будет завершена, но к ней ничего не добавилось, разве что раздосадованная икота. Чтец пожал плечами, закинул карабин за спину, пошел открыть дверь, подхватил и вытащил наружу больше не реагировавшего на окружающее блондинчика со шрамом и, прежде чем закрыть за собой дверь и отправиться к ближайшему полицейскому посту, выдернув чеку, швырнул в дом Скворцова гранату.

Граната взорвалась, произведя в замкнутом пространстве оглушительный грохот, но взрывная волна никак не подействовала на Огула Скворцова, и спустя каких-то пять или шесть дней все токсичные субстанции и обугленные остатки канули в небытие. Словно никакого вторжения полиции и не было.

В доме вновь воцарились тишина и спокойствие. Наступил ноябрь, а с ним выпал снег, установилось свойственное для зимы безмерное исконное отсутствие шума и суеты. К концу месяца Огул Скворцов встал и направился во вторую комнату своего обиталища, в комнату, где несколькими годами ранее еще спал вместе со своей женой Лидией Шмейн или, скорее, делил с ней бессонницу, которая мучила их обоих. Они познакомились в расцвете юности и оставались едины, несмотря на разлуки и нескончаемые скитания по лагерям. Когда они смогли наконец жить вместе без тревог, без перспектив новых ломок и тюрьмы, они, по сути, были лишь парой стариков и, низостью судьбы, их счастливое совместное существование не продлилось долго.

Лидия Моисеевна исчезла на ровном месте, и все ее поиски ни к чему не привели. Скворцов думал, что ее арестовали в качестве свидетеля по какому-то делу, что она, находясь в предварительном заключении, заболела, и, не зная, что с ней делать, ее попросту прикончили и выкинули тело подальше в лес, чтобы об аутопсии и подобающем погребальном рассеивании позаботились волки.

Он подошел к зеркалу, висящему на стене между сундуком и ночным столиком, и подул