Солдатов пристроился к очереди поклонников и дальних родственников Саши Йомошигина и, добравшись до столика регистрации, за которым главенствовала невестка Йомошигина, Лейла Йомошигина, выложил окаймленный серым конверт со своим пожертвованием. И встретился при этом взглядом с глазами женщины, черными, вопрошающими, блестящими и влажными, в точности как он успел заметить четырьмя днями ранее, когда она сжалась на заднем сиденье лимузина в ожидании смерти, которая так и не последовала. Он не сморгнул, но почувствовал, как где-то в глубине горла у него что-то сжалось. Он оказался не готов встретить ее в этом месте и спрашивал себя, не узнала ли она его. Борясь с рефлекторным желанием сглотнуть слюну, он безразличным тоном назвал содержащуюся в конверте сумму. Женщина опустила глаза и чуть поклонилась в знак извинения. Попросила повторить. Не расслышала или не была уверена в услышанном и не хотела вписывать в реестр неправильное число. Потянулась нескончаемая секунда замешательства, в продолжение которой она пристально всматривалась в конверт, не в силах расшифровать каракули, которые Солдатов сделал и вовсе нечитаемыми, присовокупив взятые с потолка росчерки из разряда тех, которые придумывают полуграмотные люди, когда их просят подписать официальный документ. «Тридцать долларов», – повторил Солдатов приглушенным голосом, словно по секрету. Это была разумная сумма, не слишком щедрая, но вполне подобающая для взноса, который хотел внести для семьи посторонний, желающий поучаствовать в погребальной церемонии, принести свои соболезнования и возжечь благовония перед портретом усопшего. Лейла вновь подняла взгляд на Солдатова. В этой обсидиановой вспышке Солдатов уловил скорее безразличие, нежели неприязнь. «Она меня не узнаёт», – подумал он, прежде чем чуть поклониться в знак приветствия, потом отодвинулся, уступая место следующему визитеру.

Солдатова, как ни крути, было не так-то легко опознать. Он выбрил череп, повязал на шею черный галстук и вырядился самым стандартным образом, в темно-серую пару, что обезличивало его среди мужчин, собравшихся здесь, чтобы поприсутствовать при погребении Йомошигина. У себя на поясе, скрыв его под пиджаком, он пристроил пистолет, из которого четырьмя днями ранее застрелил Сашу Йомошигина и его шофера.

Он медленно направился к алтарю, за которым была выставлена огромная фотография Саши Йомошигина, два ее угла были убраны черными лентами. Человек, портрет которого был теперь перед Солдатовым, ничем не напоминал того, в кого он выпустил две смертоносные пули и кто там, в лимузине, выглядел как пьяный бугай, похотливо лапающий свою невестку, похотливо щупающий грудь своей невестки Лейлы. В тот момент, когда он открывал огонь, Солдатов уже понял, что казнит не того Йомошигина, всего лишь брата того, кого ему поручили убить, но не колебался, отчасти потому, что шофер и телохранитель были уже обезврежены и операция не могла быть прервана, отчасти потому, что его сугубо персональная мораль осуждала адюльтер и он находил данную ситуацию шокирующей. На протяжении той доли секунды, когда он решил выпустить в голову Йомошигину вторую пулю, этот аспект отмщения за честь прибавился к, собственно говоря, убийству, словно, по сути дела, он исправлял то, что ошибся целью, мстя за попранное достоинство Бориса Йомошигина, которому Лейла Йомошигина в данный момент изменяла. Именно тогда он поймал взгляд неверной жены, потрясающий взгляд расширенных из-за страха глаз, и, вопреки всем базисным принципам проведения операции, требовавшим устранения всех свидетелей, отказался от мысли послать ее вслед за своим любовником и шофером. «Тем хуже, – подумал он. – Займусь ею вместе с Борисом Йомошигиным на похоронах Саши».

Он подошел к алтарю, преклонился перед ним, зажег палочку благовоний, потом воткнул ее в чашу среди пепла десятков и сотен других, преклонился еще раз. Он действовал, сосредоточившись на своих жестах, чтобы не броситься в глаза из-за оплошности, которая бы, даже минимально, нарушила ход ритуала. И при этом старался не слишком брать в голову предельно опасную ситуацию, в которой находился, повернувшись спиной к собравшимся, особенно телохранителям Бориса Йомошигина, чье присутствие угадывалось совсем рядом, менее чем в десяти метрах. Он преклонился в третий раз. «Даже если не слишком вероятно, что они начнут стрелять в направлении алтаря, они могут меня прикончить, – подумал он. – Если они заметили подозрительную выпуклость у меня на поясе, они будут настороже и, когда я повернусь, меня, прикончив или нет, нейтрализуют».

Воздух был отравлен дымом догорающих благовонных палочек и спиралей. Слева от Солдатова священник в белом облачении и высоком траурном колпаке декламировал невразумительные молитвы и заклинания. «Возможно, это мои последние впечатления от реального мира, – подумал он, – последние образы, перед тем как они меня изрешетят, последние звуки, последние запахи, которые останутся в моей памяти, пока не угаснет мой мозг».

Без спешки, смакуя свои ощущения как осужденный на смерть, он сделал пол-оборота. Поскольку в зале не происходило ничего особо подозрительного, выпустил на волю кислород и снова замер. «Нет, не сразу», – подумал он. Слева от себя заприметил компактный конгломерат, группу хорошо одетых, но вызывающих настороженность молодцов, которые окружали Бориса Йомошигина и в определенном смысле отделяли его от остальных скорбящих. Из соображений безопасности Йомошигин не занял то место, которое полагалось ему в соответствии с клановой иерархией, с краю в первом ряду, где он был бы удобной мишенью. Солдатов, не поднимая глаз, почтительно склонился перед этой группой, выражая тем самым свои соболезнования всем им в целом, потом присоединился к той части собравшихся, которая держалась от семьи дальше всего. Все члены семейного клана выказывали подобающее благоговение – с выпрямленными торсами, несгибаемыми затылками, бесстрашными, ничего не ищущими и старающимися не мигать глазами.

Среди присутствующих на церемонии, скорее всего, находился и заказчик, тот, кто перевел Солдатову аванс за ликвидацию Йомошигина, не все равно какого Йомошигина, за убийство Бориса Йомошигина и никого другого, и он должен был быть в ярости оттого, что ему предстоит присутствовать при кремации Саши Йомошигина, а не его брата. Солдатов, примостившись чуть в стороне, обежал толпу взглядом, растянув это, чтобы не привлекать внимание, на несколько приемов. Помимо телохранителей, он засек трех персонажей, выказывавших едва заметные признаки нетерпения, двух мужчин и одну женщину. «Не слишком надежный метод, – подумал он. – И ни о чем не говорит». Один из мужчин держался в третьем ряду семьи, время от времени он менял положение своих рук. Второй находился среди официальных лиц. Этот подчас поворачивал на секунду голову, контролируя Йомошигина и его громил, потом вновь начинал изображать уместное в подобном случае медитирование. Женщина стояла между столиком регистрации, где продолжала заправлять Лейла Йомошигина, и квартетом монахов, которые, казалось, вершили в своем углу побочную, если не вовсе независимую церемонию. Как и Лейла Йомошигина, женщина была в трауре, с льняным платком в форме капора на голове, но вместо того, чтобы проявлять абсолютную умиротворенность, она, казалось, слегка нервничала. Речь, несомненно, шла о вдове, но никто не позаботился подвести ее к алтарю или из вежливости постоять рядом с ней. «Это ничего не значит, – продолжал размышлять Солдатов. – И к тому же заказчик, надо думать, умеет прекрасно себя контролировать. Им может быть кто угодно в этом зале, при условии, что он здесь присутствует».

Второй священнослужитель и его аколиты пришли помочь первому, и теперь в тишине гулко разносились новые молитвы, ритмизуемые новой перкуссией. Выражения чувств шли своим чередом: посетители все еще сменяли друг друга перед алтарем, торжественно складывались вдвое, потом поворачивались спиной к фотографии усопшего и с серьезной миной приветствовали собравшихся. Солдатов задумался, что церемониал не следует в точности тому, что ему довелось почерпнуть из религиозных материй. Основополагающие принципы были соблюдены, но ритуал, на его взгляд, развивался довольно-таки хаотичным образом. Близкие родственники не окружали вдову, у нескольких женщин из семьи голова оставалась непокрытой, монахи следовали необычным правилам, словно принадлежали конкурирующим сектам, которые согласились на сотрудничество в последнюю минуту и не успели толком сговориться, телохранители занимали скамью, где обычно восседают близкие коллеги или известные личности. Что же касалось тех, кто отдавал покойному дань уважения, они не следовали предписаниям священника, а воспроизводили заученные некогда жесты, одни растирая пепел между большим и указательным пальцем, прежде чем поставить свою палочку благовоний в чашу, другие воздерживаясь от этого, одни сгибаясь перед портретом Йомошигина лишь раз, другие же, как Солдатов, отбивали три поклона. «Уже ничего не уважают, – подумал Солдатов. – Религия пошла прахом. Не при делах