в Балту прибыл киевский гене­рал-губернатор Дрентельн. Он был крайне раздражен и недавним циркуляром Толстого, угрожавшим ответственностью также лично ему в случае дальнейшего попустительства погромов в его сатрапии, и теми шагами, которые недавно предприняли в Петербурге пред­ставители балтской еврейской общины для уличения местных влас­тей в содействии погромщикам. Прибыв в разоренный город, началь­ник края призвал к себе раввина и представителей еврейской общи­ны и, вместо выражения сочувствия, обратился к ним с речью, пол­ною исступленной злобы. Он говорил, что евреи своими поступ­ками «вооружают всех против себя», что их никто не любит, что им «нигде не живется так хорошо, как в России», что они напрас­но посылали в Петербург депутацию с жалобами и «оклеветали начальников и представителей города». В заключение он назвал «лицемерием» ходатайство общины о помиловании убийц, осужден­ных на смертную казнь, и объявил с торжеством, что лица эти уже помилованы «не по просьбе евреев». Речь преступного генерала, которому место было на скамье подсудимых, вызвала погромную панику во всем юго-западном крае. Боевой орган еврейской прессы («Восход») заявил: «После речи генерал-адъютанта Дрентельна наша надежда на невозможность повторения погромов решительно поко­леблена. Что тут помогут министерские циркуляры, когда на месте высшие администраторы живою речью публично парализуют их дей­ствия?» Опасения не сбылись. Министр Толстой не мог предать суду близкого к царю киевского Гамана, но грозный министерский цир­куляр держал все-таки в узде сатрапов, которые не прочь были каж­дую Пасху тешить себя погромным зрелищем.

Властным словом была остановлена в России машина погро­мов, но машина репрессий работала полным ходом. «Временными правилами» 3 мая была санкционирована система легального пре­следования евреев, как «экономически вредных», и открывалось ши­рокое поле для произвола. Внутри «черты оседлости» сразу захлоп­нулись все выходы из переполненных городов в деревни; местами из деревень стали выселять и ранее живших там евреев, пользуясь пра­вом крестьянских общин подвергать остракизму «порочных членов». Делалось это очень просто. Заинтересованные лица из местных рус­ских торговцев-кулаков при помощи сельских старшин созывали сход крестьян, обильно угощали собравшихся водкою, и пьяные полугра­мотные мужики подписывали «приговор» о выселении живущих в данной деревне евреев; «приговор» быстро утверждался губернато­ром и немедленно вступал в законную силу. Такие выселения проис­ходили особенно часто в губерниях, подчиненных генерал-губерна­тору Дрентельну, и не было никакого сомнения, что этот свирепый юдофоб вел в юго-западном крае, через подчиненных ему полицейс­ких агентов, определенную агитацию в этом направлении. Хозяй­ственное разорение толкало людей за пределы «черты», во внут­ренние губернии, но тут их встречали бичи закона, усугубленные скорпионами административного произвола. Из Петербурга, Моск­вы, Киева, Харькова и других запретных центров выселяли евреев мас­сами. Это так вредно отражалось на торговом обороте, что русское крупное купечество в Москве и Харькове ходатайствовало о смягче­нии ограничений относительно приезда евреев в эти города.

За преследование евреев принялось и военное ведомство. В русской армии служило немало врачей-евреев, из которых многие отличились во время предшествующей русско-турецкой войны. Пра­вительство не могло примириться с этим зрелищем еврея-медика, пользующегося правами офицера в армии, где еврейский солдат не мог подняться выше унтер-офицерского ранга. 10 апреля 1882 года военный министр Ванновский издал приказ об ограничении числен­ности еврейских врачей и фельдшеров в военном ведомстве пятью процентами общего числа медиков. Этот приказ был мотивирован в крайне оскорбительной форме: «Необходимо устранить постепенное увеличение в военном ведомстве числа врачей Моисеева закона вви­ду не вполне добросовестного исполнения ими обязанностей и вслед­ствие их неблагоприятного влияния на санитарную службу в войс­ках». Это грубое оскорбление побудило группу врачей-евреев немед­ленно подать прошение об отставке. Прошение одного из них, изве­стного беллетриста Ярошевского, было написано в таком протесту­ющем тоне, что военное министерство сочло нужным привлечь ав­тора к суду. «До тех пор, — говорилось в прошении, — пока с евреев-врачей не будет снята так безжалостно наброшенная на них тень, каждая лишняя минута, проведенная ими на службе в этом ведомстве, приносит им только лишний позор. Во имя своего че­ловеческого достоинства они не должны оставаться там, где ими гнушаются».

Подводя итоги печальным событиям 1882 года, журнальный обозреватель того времени писал следующее: «Жизнь евреев со вто­рой половины 1882 года приняла однообразный и мрачный, тоскли­во гнетущий характер. Правда, по улицам уже не носится пух от раз­рываемых перин, не летят с треском стекла разбиваемых окон — во­обще нет уже тех громов и молний, которые еще недавно оглашали воздух и веселили сердца православного народа. Но много ли дей­ствительно выиграли евреи от перемены незаконных преследова­ний на законные?» Ближайшее время показало, что и «незакон­ные преследования» еще не совсем вышли из обихода. Государ­ственная монополия, замена уличных погромов канцелярскими, установилась не сразу. Улица еще некоторое время конкурирова­ла с канцелярией.

10 мая 1883 г., за несколько дней до коронации Александра III, произошел погром в южном городе Ростове-на-Дону: было раз­рушено и разграблено около ста еврейских квартир и лавок, все удобоносимое из еврейского имущества толпа расхищала, а прочее унич­тожала. Об этом цензура совершенно запретила писать в газетах, что­бы не испортить торжественности дней коронации. Через два месяца на юге разразился еще больший погром. В православный праздник Илии пророка (20 июля) русские люди стали громить потомков про­рока в Екатеринославе. Память великого библейского назарея, считавшего винопитие преступлением, екатеринославские его почи­татели отпраздновали тем, что выпили огромное количество спирта и опьянели до степени, требуемой для учинения самых смелых раз­бойных действий. Зачинщиками были пришлые рабочие из велико­русских губерний, работавшие на юге по постройке железной доро­ги. Они, по выражению современника, исполняли «военную часть предприятия», предоставив «гражданские функции» местным русским жителям: «В то время, как рабочие и более здоровая часть мещан разбивали дома и лавки и выбрасывали вещи и товары, женщины и дети подхватывали все и немедленно уносили или увозили домой». Разгром и грабеж продолжались и на другой день, 21 июля, пока не прибыли войска. Толпа вступила в бой с войсками и, разумеет­ся, потерпела поражение. Погром прекратился после того, как было разорено 500 еврейских семейств и поругана еврейская свя­тыня: из одной разрушенной синагоги громилы выбросили 11 свит­ков Торы и частью разорвали, частью осквернили священные пи­сания с такими неприятными заповедями, как «не убий, не кради, не распутничай». Пример Екатеринослава подействовал зарази­тельно на его округ: в нескольких городах произошли в августе и сентябре 1883 г. погромы, из которых самый жестокий был в Но­вомосковске.

1884 год внес в погромную хронику нечто необычайное: погром вне черты еврейской оседлости, в старорусском Нижнем Новго­роде, где жило всего два десятка еврейских семейств. Малый по ко­личеству разрушенных домов, этот погром сопровождался убий­ствами. Подстрекатели распустили слух о похищении христиан­ского ребенка евреями; ребенок был