костеле Святого Креста в центре города вдруг послышал­ся крик: пожар! Публика бросилась к выходам, и в страшной сума­тохе было задавлено насмерть 29 человек, а много изувечено. Тре­вога оказалась ложною: никакого пожара в церкви не было, и все подумали, что это была проделка варшавских воров с целью очи­стить карманы публики во время давки. Но тут же, среди собрав­шейся у церкви толпы был пущен слух (впоследствии не оправдав­шийся), что в костеле поймали двух евреев, виновников тревоги. Мигом откуда-то раздались свистки, послужившие сигналом к погрому. Городская чернь стала бить проходивших по улицам евре­ев, а затем начался обычный разгром еврейских лавок, трактиров и жилищ на прилегающих к церкви улицах. Шайки грабителей шли под командою известных в городе воров и каких-то неизвестных лиц, которые по временам давали сигналы свистками, направляя толпу на те или другие улицы. На другой день громили евреев по всему городу, кроме улиц, густо ими населенных, где боялись сильного от­пора (в некоторых местах евреи защищались и в драке оказались ра­неные с обеих сторон). Полиция и солдаты арестовывали многих буянов и отправляли их в участок, но разгонять толпу не решались, и погромщики часто делали свое преступное дело на виду у стражей общественной безопасности. По заведенному шаблону власти толь­ко на третий день вспомнили, что пора приступить к усмирению, ибо «урок» уже кончен. 27 декабря войска по приказу варшавско­го генерал-губернатора уже не допускали скопления погромных банд. Это было сделано слишком поздно, после того как в городе было разрушено и разграблено около 4500 еврейских квартир, тор­говых помещений и молитвенных домов и ранено 24 еврея; убы­ток простирался до нескольких миллионов рублей. Было аресто­вано свыше 3000 громил, среди которых оказалось много мало­летних.

Громили вообще подонки польского населения, но среди них часто попадались какие-то незнакомцы, говорившие по-русски, ко­торые, может быть, сыграли роль организаторов. Польские патрио­ты из высшего общества возмущались инсценированием дикого «рус­ского» погрома в Варшаве. В обращенном к народу воззвании они резко протестовали против мерзких сцен, позорящих столицу Польши; то же сделал католический епископ. Характерно, что вар­шавский генерал-губернатор в дни погрома отказал в ходатайстве собранию польских граждан, просивших о дозволении учредить граж­данскую стражу с ручательством восстановить спокойствие в городе за один день. Официальный обряд погрома не допускал, очевидно, ни малейших отступлений; «беспорядки» должны были происхо­дить в определенном порядке, согласно заповеди: «Два дня гро­ми, а на третий прекращай». Кому-то, по-видимому, было нужно, чтобы польская столица повторила опыт Киева и Одессы, чтобы показать Европе, что погром есть не исключительно русское изоб­ретение.

Так закончился страшный 1881 год, родной брат критических годов еврейской истории: 1096,1348,1391,1648,1768. Больше ста лет прошло со времени последней вспышки гайдаматчины, и снова над полями той же Украины пронесся старый клич: «Бить жидов!» От Киева до Крыма пылал пожар новой гайдаматчины, местами вызван­ный великорусскими поджигателями. Украинец бил еврея, близкого к нему и сталкивавшегося с ним на экономической почве; пришлый великоросс бил еврея далекого, чуждого ему и потому загадочного, героя темных суеверных легенд. В 1881 г. волна варварства подня­лась навстречу еврейскому обществу, устремившемуся в короткую эпоху реформ к гражданскому равноправию и требовавшему себе места в государственной жизни России. Это было в тот самый год, когда в соседней Германии бушевал антисемитизм модернизиро­ванный. И там и здесь не желали видеть равноправного, свобод­ного еврея на месте униженного, порабощенного. Еврей поднял голову и — и получил первый погромный удар, за которым по­следуют еще многие.

§ 15 Эмиграция и погром в Балте (1882)

Под впечатлением варшавского погрома и слухов о готовящих­ся репрессиях встретило еврейское общество наступление 1882 года. Бедствия еврейских масс будили в правительстве не жалость, а нена­висть. Вас бьют, следовательно, вы виноваты — такова была логика правящих сфер. Официальный историограф той эпохи сознается, что при подавлении погромов «вынужденная роль защитников евреев от русского населения тяготила правительство». На представленном царю отчете варшавского генерал-губернатора, где говорилось о прекращении антиеврейских «беспорядков» военною силою, Алек­сандр III сделал пометку: «Это-то и грустно во всех еврейских бес­порядках». Царь печалился не об избиваемых евреях, а только об усмиряемых и усмиряющих русских людях. Министр Игнатьев не скрывал своих намерений. В январе 1882 г. он заявил д-ру Оршан­скому (брату известного публициста) и разрешил опубликовать сле­дующее: «Западная граница для евреев (эмигрантов) открыта. Ев­реи уже широко воспользовались этим правом, и переселение их не было ничем стеснено. Что касается до возбуждаемого вами воп­роса о переселении евреев вовнутрь империи, то правительство будет, конечно, избегать всего, что может еще усложнить отноше­ния евреев к коренному населению. А посему, сохраняя ненару­шимою черту оседлости евреев, я уже предложил Еврейскому Ко­митету (при министерстве) указать на те местности, мало населен­ные и нуждающиеся в колонизации, в коих можно допустить вод­ворение еврейского элемента без вреда для коренного населения». Опубликованный в газетах ответ министра мог только усилить па­нику. Евреям публично заявили, что государство хочет от них изба­виться, что им предоставляется лишь одно «право» — право эмигра­ции, что на расширение «черты оседлости» надежды нет и что изли­шек еврейского населения правительство готово направлять в нео­битаемые степи Средней Азии или тундры Сибири. Осведомленные люди знали и нечто худшее: что в «Еврейском комитете» при мини­стерстве внутренних дел готовится чудовищный проект о сокраще­нии «черты оседлости» путем изгнания евреев из деревень и сосредо­точения их в переполненных городах.

Душа народа была переполнена горечью, а кричать, устраивать политические демонстрации было невозможно. Пришлось прибег­нуть к старой форме народного протеста: публичному трауру в си­нагоге. Многие общины сговорились назначить на 18 января всена­родный пост с богослужением в синагогах, по чину траурных дней. В Петербурге эта демонстрация вышла особенно внушительною. В назначенный день в главной синагоге собралась еврейская коло­ния столицы. Читались гимны векового мученичества «селихот», а раввин Драбкин произнес речь о переживаемых бедствиях. «Когда проповедник, — пишет очевидец, — прерывающимся голосом нари­совал то положение, в котором ныне находится еврейство, протяж­ный стон, как будто из одной груди, вырвался внезапно и разлился по синагоге. Плакали все: старики, молодые, длиннополые бедняки, изящные франты, одетые по последней моде, чиновники, доктора, студенты, — о женщинах нечего говорить. Минуты две-три подряд продолжались эти потрясающие стоны, этот вырвавшийся наружу крик общей горести. Раввин не мог продолжать. Он стоял на амвоне, приложив руки к лицу, и плакал как ребенок». Такие же политичес­кие демонстрации перед Богом совершались в те дни во многих дру­гих городах, причем местами назначался даже трехдневный пост. Везде учащаяся молодежь участвовала в общем трауре, как бы пред­чувствуя, что ей