Она кивнула.

– Я привезу оттуда шелковое кимоно, которое будет идти к золотистому цвету твоих волос и твоим глазам. – Он подмигнул ей. – И еще, может быть, нефритовое дерево. Ведь мы с тобой любим камни, верно?

Дядя нагнулся и поцеловал ее в лоб. Казалось, он хотел сказать что-то еще, но вышел из комнаты, и фраза осталась недосказанной. Через несколько минут ее окно осветили фары «роллс-ройса», который развернулся перед домом и покатил по обсаженной соснами подъездной аллее.

Леонора прижала руки к животу. Комната зияла пустотой, балдахин над кроватью угрожающе увеличивался в размерах, из распахнутой пасти камина тянуло холодом. Без дяди в доме стало заметно холоднее, как будто с шеи, которая уже начала мерзнуть, сорвали шарф. И дело не в том, что он был по-особому внимательным или веселым, – просто он был отвлекающим фактором между ней и Элеонорой. Когда Оуэн уезжал, беспокойство тети всегда оборачивалось жестким фокусированием ее внимания, странным и четко выраженным, на Леоноре. Что бы она ни делала, все было неправильно, поэтому девочка проводила дни в надежде испариться с утренней росой.

В темноте большой комнаты Леонора была занята своими мыслями, вновь и вновь прокручивая неприятные моменты, которыми был переполнен этот день и которые притягивали воспоминания из прошлого, как огонь свечи привлекает ночных бабочек. Поэтому она слезла с кровати и стала на ощупь спускаться по лестнице, держась за толстые ореховые перила.

Камины внизу не горели, и деревянные полы были холодными. Леонора на цыпочках прошла по коридору и забилась в угол, укрыв ноги ночной рубашкой. Здесь тоже было холодно, но доносившийся из-за стены шум согревал ее. Она сидела и прислушивалась к звукам единственной части дома, где активно кипела жизнь. Прислуга мыла посуду, стучала скалками, скребла кастрюли, и все это сопровождалось веселым смехом.

Кухня была не только источником пищи. В этих стенах бурлили слова и эмоции. Настоящие слова. И настоящие эмоции. Не напускные светские беседы и ложь, которыми был наполнен ее день. Не беспрестанное заучивание фактов, событий из истории и цифр, переполнявших ее мозг. За день было сказано так много слов – слов, которые нужно запомнить, повторить, но которые, по сути, ничего не значили.

Дверь помещения для прислуги распахнулась, и появилась женщина, которую звали Берта.

– Ты до сих пор здесь? – сказала она кому-то. – Я думала, ты уже ушла спать.

– Ну да! Самой хотелось бы, да не тут-то было. – Леонора узнала голос Минди, которая прислуживала за столом. – Пришлось дважды перетирать столовое серебро! – проворчала она. – Первый раз перед званым ужином, а потом снова. Даже те приборы, которыми никто не пользовался!

– Ну, тогда присядь да выпей чаю, прежде чем идти! – скомандовала Берта. По полу с шумом передвинули табурет. – Миссис Файерфилд спит?

– Давно, насколько я знаю. Ей уже скоро вставать для полночной кормежки – пить кровь из бедных котят и детей. – Они засмеялись. – Кекс выглядел просто бесподобно, Берта. С чем он у тебя, с корицей?

– С морковкой. Тут еще немного осталось, можешь взять кусочек.

– Вы слышали, что произошло? – хихикнула Минди.

– Об этом все слышали. Что, так плохо?

– «Плохо» – не то слово. Девочку вырвало как раз в тот момент, кода она задувала свечи. Видели бы вы лицо миссис Файерфилд! Глаза выпучены, сама красная как помидор… – Женщина фыркнула. – Леоноре крупно повезет, если она доживет до двенадцатого дня рождения.

В голову волной ударил жар, уши девочки запылали. Ее снова начало тошнить.

– Бедняжка! – запричитала Берта. – Полная комната людей, которых она даже не знает, и все твердят, какая она хорошенькая, задают вопросы. Взрослых больше, чем детей. Вы видели подарки в голубых обертках? Сплошь хрусталь и серебро! А что ребенку делать со всей этой ерундой?

– Это не для нее, вы и сами понимаете, – раздался еще один женский голос. – Раболепство сплошное, угодничество, задницу готовы целовать. Все гости губы в трубочку складывали, лишь бы почувствовать вкус денег Файерфилдов, которые стоят за этим ребенком, – а это послаще будет, чем твой морковный кекс, Берта. – Послышалось гортанное хихиканье, после чего она продолжила: – Нельзя судить девочку за то, что ее вывернуло наизнанку. Нелегко сознавать, что у тебя совсем нет друзей.

– А от меня не дождетесь, чтобы я ее жалела! – резко бросила Минди. – Помяните мои слова, миссис Файерфилд из-за этого уволит кого-то из нас. Говорю вам, эта девчонка – настоящее проклятие. Все ее гувернантки и учителя и года с ней не продержались. Только начинает к ним привыкать, а его уже выгнали. С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься.

– Бедняжка так одинока. А ребенок этот и мухи не обидит, – мягко заметила Берта, скрестив на груди руки. – Мне жаль ее. С утра до ночи – сплошные уроки. Ей не позволяют иметь друзей или подруг для игр. И посмотрите, с кем ей приходится жить! С дядей, который бросит ей подарок, погладит по головке – и уехал себе, и тетей, от одного взгляда которой у черта в аду хвост отмерзнет!

– И что в этом такого ужасного? – фыркнула Минди. – Подумать только, она за всю жизнь ни разу грязной тарелки не вымыла и кусочек тоста себе не приготовила!

– В тяжелом физическом труде нет ничего постыдного, и ты это знаешь. Может, ты хочешь с ней поменяться местами?

Та промолчала.

– Конечно, не хочешь, – с упором сказала Барта. – Это не жизнь для ребенка. Такой жизни я и собаке не пожелала бы.

Послышался звук передвигаемой по кухонной стойке чашки и ответ Минди, вставшей с табурета:

– Что ж, может, сейчас Леонора и выглядит милой и невинной, но вырастет она такой же противной, как миссис Файерфилд, вот увидите!

Вжавшись в стену, Леонора снова и снова прокручивала в голове эти слова, едва ли заметив, что шум в кухне начал стихать. Свет выключили, и светлая полоска у ее ног пропала. Дверь в помещение для слуг закрылась, в замке щелкнул ключ. Она в последний раз слышала голос Берты, поварихи, которая подсовывала ей сладости и обнимала своими пухлыми теплыми руками, в последний раз слышала, как эта добрая женщина защищает ее. Потому что ее тетя уже решила уволить Берту, обвинив в случившемся с Леонорой кекс, слишком тяжелый для детского желудка. Девочка вспомнила предостережение служанки: «С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься», – и ее захлестнуло чувство вины и стыда.

Тепла в ней осталось совсем немного – холод пробирал до самых костей, руки и ноги начали дрожать. Пошатываясь, она встала и, ничего не видя перед собой, пошла обратно по коридору и вверх по лестнице. Проходя мимо комнаты тети, девочка замедлила шаги и затаила дыхание – ее охватил привычный уже страх. Но тут до ее ушей донесся какой-то приглушенный звук. Она остановилась и прислушалась. Из-за закрытых дверей слышались судорожные всхлипывания, глухие и долгие.

Леонора не могла пошевелиться, пораженная не меньше, чем если бы увидела розу, расцветающую посреди снегов. Не успев подумать, Леонора прикоснулась к двери и толкнула ее. Элеонора сидела перед камином, закрыв лицо руками, плечи ее содрогались. Картина была такой трогательной, а боль – такой настоящей, что девочка почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, а сердце разрывается при виде страданий другого человека.