Время тянулось медленно, он жил словно в темноте. Все, что делал священник, не требовало больших усилий, и он переходил от одного бессмысленного момента к следующему, как лунатик, мысли которого витают где-то очень далеко. Шум вокруг и голоса детей доносились словно из пещеры, еда потеряла вкус, и зачастую он даже не помнил, ел ли вообще.

Отец Макинтайр свернул в сарай, закрыл за собой красные ворота и подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Он искал утешения, но только бередил открытую рану. Здесь все напоминало о Джеймсе. У стены стояли вилы, ожидающие, пока их возьмут мальчишеские руки. Сено, которое давно не ворошили, было разбросано, потому что никто из мальчиков не относился к выполнению ежедневных обязанностей так, как Джеймс. Лошади стояли тихо. Они тоже скучали по нему. Повсюду чувствовалось его отсутствие, и от этого сжималось горло.

По углам залегли тени, под крышей раскинула шелковые сети паутина. Здесь сидел погруженный в отчаяние отец Макинтайр. Сквозь щели между досками, подсвечивая плавающую в воздухе пыль, пробивались лучи солнца и оставляли на полу светлые полоски. Пустота… Лицо его скривилось, хотелось плакать, но слез не было. Чтобы слезы прорвались, их должны были подтолкнуть чувства. А у него внутри все было онемевшим и холодным, как в пустом колодце.

Отец Макинтайр повернул руки ладонями вверх, посмотрел на голубые вены на запястьях и осторожно прикоснулся к поперечным шрамам на них. Эти линии одновременно и согревали его, и вызывали тошноту. На короткий миг вспыхнуло знакомое сильное желание, на миг открылось будущее, в котором не будет боли. Но затем накатил страх. Он опустил рукава, скрестил руки, спрятал сжатые кулаки под мышками, закрыл глаза и принялся раскачиваться в тени сарая.

9 апреля, 1902 год Вторая половина дня

Никаких записей о ее отъезде сделано не будет.

Карета, запряженная шестеркой лошадей, должно быть, была самым лучшим, что мог предложить Нортгемптон. Костюм и шляпа кучера были чистыми, без следов пыли или грязи. Файерфилды не приехали. Их ждал только мистер Ньютон, эсквайр.

Мисс Фаннинг, новая гувернантка, коренастая и невысокая, – лишь немного выше девочки, которую она сопровождала, – подала руку адвокату, который помог ей сесть в карету. Леонора ждала у заднего колеса, двумя руками держа перед собой маленький чемоданчик. Она была одета в голубое платье, белые кашемировые чулки и новенькие черные лакированные туфли. Волосы ее были завязаны на затылке в длинный конский хвост, перехваченный голубой лентой в тон платью.

– До свидания, отец Макинтайр.

Он не узнал ее голос. Австралийский акцент Леоноры полностью исчез, все слова звучали на американский манер, четко и правильно. Не было прежнего шепота, робости. Она училась хорошо. Другого выхода у нее не было.

Теперь уже отец Макинтайр лишился дара речи. Он не потянулся к ней, чтобы обнять за плечи. Не пообещал, что все будет хорошо. Не попросил верить ему. Он хотел услышать эти заверения от Леоноры, однако она уже исчезла. Карета уехала так быстро, что он не успел ничего сообразить.

С ее отъездом окружавшая его тьма стала еще плотнее, еще насыщеннее. Казалось, свет тоже последовал за этой девочкой. И неважно, что на небе не было ни облачка, неважно, что солнышко улыбалось широко и открыто, – перед его глазами зияла пропасть.

От теней, кравшихся по земле, подступало оцепенение. Оно охватывало его ноги, ползло по коже, проникало в грудь. Не было ни единой мысли, которая заставила бы его свернуть с опасного пути. Он не слышал треска веток, ломавшихся под ногами.

Перед глазами вспышками всплывали воспоминания. В ушах слышались звуки из далекого прошлого. Гулкий выстрел, эхом отозвавшийся в груди. Потом другой…

Кровавая мозаика, которую представляла собой его жизнь, сложилась в единую картину. Мертвое тело матери… Тело отца с зияющей дырой от выстрела… Братья, расставание с которыми привело его к попытке умереть… И он спрятался здесь, как законченный эгоист. Прятался за стенами, слишком толстыми, чтобы рассыпаться, но все же прошлое просочилось в середину и, когда он уже чувствовал себя в безопасности, разорвало его мир на куски.

Широкими шагами отец Макинтайр шел по извилистой тропе, глубоко вдыхая соленый морской воздух, густой и дразнящий, и наконец пересек невидимую границу, которая прежде останавливала его, – линию, за которой взгляду открывалось море и бесконечные прибрежные скалы.

Лицо его было мокрым от соленой влаги – от слез или от брызг морской воды, неважно. Его обступили воспоминания. Закрыв глаза от бившего в лицо ветра, отец Макинтайр ощутил счастье будущего без боли и быстрее пошел вперед.

Он не позволил себе задержаться, чтобы не успеть ни о чем пожалеть и не начать искать оправдания. И остановился лишь на краю обрыва, где земля нависала над морем, встречаясь с небом. Он поднял руки над головой, и крылья его сутаны отчаянно захлопали на ветру, словно призывая тело воспарить. И тогда он шагнул в пустоту…

Джеймс надвинул шляпу на нос, прячась от безжалостного солнца. Ему было четырнадцать, и он уже три года жил с дядей и тетей в «пшеничном поясе» Западной Австралии. И за все это время здесь ни разу не было дождя. Слегка моросило – да. С неба срывались отдельные дразнящие капли – да. Но настоящего дождя – ни разу. Будь тут постоянная засуха, жить было бы легче: человек ведь не пытается возделывать пустыню, просто говорит мертвой земле «до свидания» и уезжает в поисках новых мест, пригодных для жизни. Но здесь зелень перемежалась голой бурой почвой, а дождь мог пройти сплошной полосой, хотя в какой-нибудь миле на восток о нем напоминал лишь запах. Такова была жизнь в «пшеничном поясе» – на границе между изобилием и нуждой.

Дождь… Проще всего было связывать жизненные трудности с капризами небес, но Джеймс был не настолько глуп. Вина лежала на нем самом, и он понял это уже несколько лет назад.

Он двумя руками схватился за левую ручку плуга, а его дядя, Шеймус О’Рейли, взялся за правую. Джеймс был одного с ним роста, так что плечи обоих находились на одном уровне с поперечиной, однако по весу он сильно уступал дородному О’Рейли, поэтому его сторона плуга наклонялась вперед и отставала. Он что есть силы упирался в твердую как камень почву, пока ноги не начали дрожать.

– Давай, мальчик! – крикнул Шеймус. – Добавь плечом. Давай!

Старая рабочая лошадь, подергивая головой, тянула неповоротливый плуг. Медленно, фут за футом, упрямое орудие вспарывало борозды, перемалывая хрупкие корешки прошлогодней пшеницы и срезая спинифекс, который, казалось, вырастал каждой утро.

– Хорошо. Пока что довольно. – Шеймус в изнеможении отпустил плуг. – Дадим ей передохнуть.

Джеймс распряг лошадь, шкура которой под кожаными ремнями была мокрой от пота.

– Поедим, потом продолжим. – Шеймус потянулся до хруста в суставах. – Мы запаздываем. Пахать нужно закончить сегодня, даже если придется делать это при свете фонаря. К концу недели мы должны пробороновать поле, засеять и прикатать почву. – Он прищурился на солнце и проворчал: – Опаздываем! – Потом кивнул в сторону Джеймса: – Ну как, парень, готов к такой работе?