– У меня уже слюнки потекли. – Американец хлопнул в ладоши. – А кофе у вас есть?

– Похоже, я его пережарил. На всякий случай предупреждаю.

– Чем чернее, тем лучше. – Он присел на чурбак, который Ган положил у огня. – Так вот она какая ваша жизнь…

Ган вскрыл ножом банку бобов, и соус плеснул ему на руку:

– Думаю, да.

– Вы прямо вымирающий вид.

– Я в курсе.

Он вывалил бобы в потемневший от копоти котелок.

– Как думаете, когда мы доберемся до Пилчард Майн?

Ган поискал в небе Южный Крест:

– Послезавтра. Во второй половине дня.

Огонь весело лизал сухой хворост, отбрасывая на их лица мерцающий свет. В ночной тишине прокричала сова и, не дождавшись ответа, заухала снова. Спиной они чувствовали холод буша, хотя обращенные к огню лица поблескивали капельками пота. Мистер Файерфилд лукаво поднял брови.

– Я думал об истории, которую вы рассказали мне про своего босса, мистера Мэтьюза. Про то, что его жена путается с рабочими. – Он задумчиво прищурил один глаз. – Вы думаете, мистер Мэтьюз знает, что вытворяет его супруга?

– Я толком не могу в этом разобраться, – усмехнулся Ган. – Непонятно, то ли он настолько глуп, что не видит этого, то ли ему все равно. Женщина там такая, что и смотреть особо не на что, но лично я все равно не хотел бы, чтобы какой-то Эрл облизывал мою жену своими слюнявыми губами.

Ган поставил котелок на огонь. Когда бобы закипели, он взял кусок соленой свинины, нарезал мясо ломтями и добавил в котелок. Пахло все это неплохо.

Ган перемешал бобы с мясом, разложил в оловянные тарелки и протянул обжигающе горячее блюдо Оуэну, а тот поскорее поставил его на землю. Потом Ган взял ковшик на длинной ручке, бросил туда размолотый кофе и залил водой из фляги.

– Приходится готовить в ковшике, – пояснил он. – Поэтому он и подгорел.

Но Оуэн не слушал. Зрачки его темных задумчивых глаз превратились в вертикальные щели, как у змеи.

– Я собираюсь купить Пилчард Майн.

Ган судорожно сглотнул. Этот человек собирается купить рудник? Ничего себе. Купить целый чертов рудник! И говорит об этом так спокойно, будто речь идет о покупке пары носок.

– Владельцы там швейцарцы, – негромко заметил Ган. Прозвучало это как-то невнятно.

– Ну и что из того? – повернулся к нему Оуэн.

Ган вдруг занервничал.

– Они почти не приезжают в Австралию, вот и все.

– Это значения не имеет. Я часто бываю в Швейцарии, – обронил Оуэн.

– А что, если они не захотят продавать?

– Продадут. – Они встретились взглядами. Глаза американца были холодными, что смотрелось странно на таком приятном лице. – Я всегда играю честно. Поначалу. Я предложу им справедливую цену. Золото уже закончилось, и они знают это. Если они умные, то продадут прииск по первому моему предложению. Но иногда подобные парни жадничают. Чуют запах крови в воде и стараются не дать мне добраться до висящего над ней куска мяса. В таких случаях я забавляюсь с ними некоторое время, а потом теряю терпение.

– И что тогда? – Ган, замерев, слушал его.

– А тогда, – сказал Оуэн, зачерпнув бобов из миски, – все это становится неинтересным и со стороны выглядит ужасно непривлекательно.

Если бы голос обладал цветом, сейчас он был бы у него черным. Да и тон его разительно отличался от обычного добродушного подшучивания. Ган помешал кофе, и над краями ковшика поднялись маслянистые пузыри, а к дыму костра присоединился запах подгоревшего кофе. Он снял его с огня, чтобы остудить.

– У каждого человека, Ган, есть слабость. У некоторых их даже несколько. А непорочность – это ангельское сияние с картин Рембрандта, которое не имеет ничего общего с реальной человеческой жизнью.

Теперь, когда еда немного остыла, Оуэн быстро расправился с ней в паузах между фразами.

– Если человек попадается сложный, я нахожу его слабость и использую ее.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– Иногда это азартные игры или выпивка.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– Иногда – женщины.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– А порой и маленькие мальчики.

Оуэн Файерфилд выскреб миску дочиста.

– Складывается впечатление, что чем больше у людей денег и власти, тем сильнее проявляется в них порок. – Он отставил тарелку в сторону и принялся за кофе. – Я нахожу их слабое место и пользуюсь этим. Согласен, выглядит это некрасиво. – Лицо его на миг стало печальным, затем на нем появилось ликующее выражение. – И когда я заканчиваю с этим, они уступают мне то, что я хочу, за бесценок и еще радуются, что смогли унести ноги.

Оуэн допил кофе, выплеснул осадок на землю и вытер аккуратные седые усы ладонью.

– Слабое место есть у каждого человека, даже у вас.

Несмотря на обжигающий кофе, по коже у Гана побежали мурашки. По давно выработавшейся привычке он попробовал использовать внешние проявления страха для защиты и с нарастающей обидой потер свой деревянный протез.

– Вы говорите про мою ногу?

– Нет, мой друг. Успокойтесь. Ваша нога не имеет к этому никакого отношения, – непринужденно ответил американец, легко переводя разговор в другое русло, словно играя с деревянным йо-йо. – Работа, – сказал он. – Ваше слабое место – работа. Вам необходимо работать, как иному человеку – дышать. У вас нет семьи, нет женщины, нет никого, кроме самого себя. И вы будете выполнять любую работу только ради того, чтобы работать, чтобы продолжать дышать. – Оуэн встал, потянулся, взял свою свернутую в рулон постель и раскатал ее рядом с чурбаком, на котором сидел, чтобы использовать его в качестве подушки. – Это благородная слабость, Ган, так что не обижайтесь. Благородная, но располагающая к одиночеству.

Ган обдумывал эти слова, но недостаточно долго, чтобы постигнуть их смысл.

Американец повернулся к нему и сонным голосом сказал:

– Вы мне нравитесь. Я мог бы использовать такого человека в своем деле. Вы заслуживаете большего, чем заниматься перевозками. Вы человек честный и преданный. Я не забуду этого, Ган. Обещаю. Черт возьми, возможно, я даже увезу вас в Питтсбург.

Ган не знал, насколько это хорошо или плохо, но постарался не допустить, чтобы подобная мысль начала приятно щекотать его изнутри, словно перышком. На первый взгляд то, что его похвалили, было здорово – как и замаячившая на горизонте перспектива. Похвала от дурака не стоит и ломаного гроша, однако из уст такого человека, как Оуэн Файерфилд, это было уже что-то. Ган сплюнул на землю горькие частички кофе, но сказанное продолжало ласкать ему слух, и он осмелел:

– А какая она у вас?