Человек глубоко религиозный, епископ Филарет – в отличие от большинства своих собратьев-епископов – полагал правильным содействовать в первую очередь не финансовому благополучию обителей, а их религиозно-нравственному становлению, возможности развития в их стенах старческой жизни, «умного делания». Отсюда понятно, почему владыка с радостью дал собственноручно подписанную грамоту о введении в Оптиной пустыни (по прошению ее игумена Даниила) в 1824 г. устава Коневского монастыря. На первый взгляд, в уставе нет ничего необычного: в нем содержались требования благоговейного совершения богослужения, его постоянное посещение, необходимость общей для всех иноков трапезы и одежды, соблюдение ими взаимного мира и единодушия, послушания настоятелю и т. п. Отличие Коневского устава состояло в том, что в нем подробно определялись обязанности каждого монаха, исполнявшего какое-либо послушание, а также имелась отдельная рубрика, регламентировавшая чтение книг (она называлась «О хранении книг, из библиотеки получаемых, о выписках из книг и о должности книгохранителей»)[336]. Смысл введения этой рубрики заключался в том, чтобы не просто контролировать читаемую иноками литературу, но, прежде всего, чтобы направлять их чтение в необходимое для духовного совершенствования русло. Интерес к богослужебной и богословской книге сам по себе показателен: изучение святоотеческого наследия в монастыре предполагает налаживание всего его бытия в соответствии не только с буквой, но и с духом Писания и творений святых отцов, позволяя использовать религиозный опыт прошлого в современной религиозной жизни.

Скит Оптиной пустыни имел свой устав, целью которого было «при единодушном жительстве, глубочайшее безмолвие, необходимое к очищению внутреннего человека, соединенное при том с внимательным рассматриванием самого себя, и постоянной молитвой, которая созидает сердечный мир и возводит дух человеческий, по благодати Божией, выше видимого мира, – сообразно с учением и опытами Св. Отец, прославленных в христианской Церкви»[337]. Правда, этот устав был для «внутреннего пользования» пустынников; приходя в пустынь, они руководствовались правилами Коневского устава. Постепенно в скиту сложилась и богослужебная традиция: церковные службы проходили там в субботу и в воскресенье, во все двунадесятые и храмовые праздники[338]. К 1823 г. скитское братство уже состояло из 12 человек – ровно столько и было отведено штатами.

В 1825 г. в жизни Оптиной пустыни наступил новый этап. Во-первых, на место владыки Филарета епископом Калужским был назначен Григорий (Постников), в 1856 г. ставший митрополитом Санкт-Петербургским; во-вторых, настоятеля Оптиной игумена Даниила перевели «с повышением» (он стал архимандритом) в Лихвинский Добрый монастырь. Его место занял иеромонах Моисей. Впрочем, перемещение отца Моисея из скита непосредственно в пустынь было предрешено епископом Филаретом еще в октябре 1824 г.: монастырь рос и развивался (хотя и не без материальных проблем), игумену требовался помощник, и в лице скитоначальника архиерей усмотрел необходимую кандидатуру. 13 октября 1824 г. он написал игумену Даниилу письмо, в котором подтвердил, что знает о необходимости для него помощника и что «крайне хотел» бы получить согласие стать таким помощником у отца Моисея, «так, чтоб и обитель и скит было единое, неразрывное, что весьма нужно для утверждения навсегда скита»[339].

Первоначально отец Моисей воспринял предложение без особого энтузиазма: как уже говорилось, на обители «висел» огромный по тем временам долг. Этот долг необходимо было выплатить, при этом находя значительные средства для разворачивавшегося тогда в Оптиной большого строительства. Реалист и, как показало обустройство скита, замечательный хозяйственник, отец Моисей не мог этого не понимать. Однако в конце концов он согласился и в 1825 г. был назначен строителем Оптиной пустыни; скитоначальником после ухода отца Моисея стал его младший брат Антоний, для которого он всю жизнь был духовным отцом и старцем. В должности строителя пустыни отца Моисея утвердил уже епископ Григорий (в 1826 г.), тогда же наградивший его набедренником.

С тех пор в течение десятилетий, вплоть до своей кончины, отец Моисей большую часть своего времени занимался решением хозяйственных вопросов, причем не только в Оптиной. К примеру, он помогал обустраивать Добрый монастырь, где настоятельствовал архимандрит Даниил. (В 1829 г. отца Моисея назначили «первым членом» комитета, созданного для возведения в монастыре Вознесенской церкви; за успешную работу в комитете уже новый епископ Калужский Гавриил (Городков) 19 апреля 1831 г. передал ему свое благословение.) 12 февраля 1832 г. епископ Гавриил (Городков) назначил настоятеля Оптиной пустыни благочинным монастырей епархии. 5 сентября 1837 г. следующий Калужский архиерей епископ Николай (Соколов) наградил его саном игумена и 28 мая 1841 г. – наперсным крестом. В сан архимандрита отец Моисей был возведен 12 июня 1853 г. в возрасте 71 года Калужским епископом Григорием (Миткевичем)[340].

Формальное перечисление наград, разумеется, не может дать представление о том, кем был этот человек, тем более что обстоятельства жизни и церковного служения сложились таким образом, что мечту о монашеском уединении ему пришлось оставить навсегда. Однако, не имея возможности полностью предаться аскетическим подвигам, отец Моисей взял на себя крест созидания в порученной его заботам обители условий, способствовавших расцвету старческого делания. Разбираясь в людях и по духу являясь подлинным старцем, он никогда не стремился играть в Оптиной роль «первого», смиренно выполняя тяжелое послушание монастырского строителя и мечтая о принятии схимы. Нельзя не согласиться с современным биографом отца Моисея, прилагающим к нему слова св. Цареградского епископа Нифонта: «В последнее время те, которые поистине будут служить Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания… со смирением и в Царствии Небесном окажутся больше отцов, прославившихся знамениями»[341].

Всегда неуклонно исполняя все правила монастырской жизни, отец Моисей умел сочетать в себе практический ум и совершенно «непрактичное» (для человека, занимавшегося огромной хозяйственной деятельностью) отношение к деньгам. Во-первых, он никогда не отказывал в помощи нуждавшимся, отдавая приходившим беднякам порой последние средства. С монастырскими рабочими никогда не торговался и, когда слышал упрек, говорил: «Ведь это та же милостыня». Оптинские насельники за нищелюбие и такое отношение к деньгам прозвали его «гонителем денег»[342]. По этому поводу сохранился весьма показательный рассказ. Живший тогда в Оптиной иеромонах Леонид (Кавелин) спросил настоятеля, как он пишет в расход на дрова то, что раздает беднякам. На это игумен ответил: «Ведь народ-то, чадо моё, приносит свои лепты в наше распоряжение, а не консистории. А консистория разве изволит раздавать беднякам так щедро, как мы это делаем?», и усмехнулся: «Да это – самая невинная ложь и безгрешная»[343]. Могло ли такое бессребреничество нравиться насельникам пустыни? Скорее всего, нет. Показательно, что менее, чем за месяц до кончины, будучи 80-летним заслуженным архимандритом, кавалером ордена св. Анны 2-й степени, больной