До этих самых пор – до трех часов ночи, когда онипритащились в его квартиру и он уложил ее спать, в собственной майке уложил, всоответствии со всеми на свете сценариями, имеющими условное название “Ночьнежна, или Утешение бывшей любовницы, попавшей в беду” – вот до этих пор онстарательно и успешно задвигал в самый дальний угол сознания ее и все, что унего с ней было.

Не приближаться. Не прикасаться. Не рассматривать. Невспоминать.

Очень просто, проще и быть не может, а запасной инстинкт,шептавший что-то соблазнительное и невозможное, пусть идет к черту. К черту!..

В три часа ночи все кажется не таким, как в три часа дня, иТроепольскому тоже… показалось.

Вдруг представилось ему, что именно это только и правильно –что она дышит рядом, а он боится шевельнуться, чтобы не потревожить ее, инеудобно ему, и жарко, и две их бессонницы переплетены друг с другом так же,как пальцы, и руки устали, но им даже в голову не приходит разнять их. Нельзяразнять, потому что только так – правильно.

Запасной инстинкт приоткрыл глаза.

Ну что? Неужели не узнаешь? Или вид делаешь, что не узнаешь?Это же и вправду она. Она и есть.

Некуда тебе деваться, и сразу было некуда, именно поэтому тытак ловко представил дело, будто ничего особенного не происходит, и свел все кдругому, тоже очень распространенному сценарию, имеющему название “Один эпизодиз жизни хорошего мальчика, или Просто секс на работе”.

В три часа ночи, когда он истово и горячо жалел ее, емувдруг показалось, что все возможно и, черт побери, не так уж и страшно! Нестрашно именно потому, что это она – с ее пылкостью, смущением, влюбленностью,умением переводить все в шутку, чтобы не пугать его!

Они маялись одной бессонницей на двоих, и ему казалось, чтоон потихоньку начинает понимать что-то важное. И это важное настолько просто ине страшно, что все его инстинкты лежат, не шелохнувшись, как и он сам, а онавсе это время знала что-то, чего не знал он, и ничего ему не сказала и посмелабыть такой, как всегда!

Договор, твою мать!..

Все ее дурацкие вопросы вдруг припомнились ему, все странныефразы, тревожные взгляды. Почему ее так интересовало, смотрел ли он Фединыдиски, когда обнаружил того с проломленной головой?! Почему она спрашивала продоговор – она отродясь не занималась никакими договорами?! Зачем она приехала кнему вчера, когда его насилу отпустили из “ментуры”?! В последний раз она былав его квартире давным-давно, в разгар романа, а роман отгорел больше годаназад!

Троепольский забрал этот договор из Фединой квартиры, потомучто на самом деле он все смотрел – и диски, и бумаги, права была Полина! Дажепод пистолетом он вряд ли сознался бы в этом, потому что это еще разподтвердило бы, что он холоден, как впавшая в спячку анаконда, и дажераскроенная Федина голова не выбила его из равновесия настолько, чтобы онпозабыл о делах и своих интересах!

Конечно, он все просмотрел – потому что должен был быстрорешить, что можно оставлять ментам, а что нельзя.

На договоре было написано “Смерть врагам”, и Троепольский нехотел, чтобы менты как-то соотнесли дурацкую надпись с Федькиной смертью. Он-тоточно знал, что “Смерть врагам” тут совсем ни при чем!

Зачем она его утащила, полоумная девка, которую он так жалелсегодня ночью и, кажется, даже немного любил?!

Троепольский зачем-то дернул в сторону дверь громадногошкафа, занимавшего всю стену, и некоторое время бессмысленно изучал аккуратныестопки собственной одежды. Договора не было и там.

Потом он сел на императорскую кровать, поджав под себя ногу,и сильно потер лицо. Волосы, холодные и мокрые, как водоросли, лезли в лицо.

* * *

Лера Грекова пила скверный кофе, сваренный немецкойкофеваркой из голландских кофейных зерен.

Для того чтобы поставить на стол чашку, пришлось провестинекоторые специальные приготовления. Лера спихнула туда всю грязную посуду, ату, которая в раковину не поместилась, составила на стол. Получилась гора, и уЛеры окончательно испортилось настроение – вернется поздно, после института ейпридется заехать на работу, и посуды только прибавится, а мыть все придетсяименно ей, и ночью. Мать ни за что не станет.

Маленькой, Лера часто завидовала другим девочкам, у которыхбыли “нормальные” мамы и папы.

Мамы завязывали девочкам банты и клали в портфели щекастыекрасные яблоки – съесть на перемене. Лере казалось, что, если бы у нее былояблоко, чтобы съесть его на перемене с девчонками, чавкая, пачкая щеки,шушукаясь и поминутно оглядываясь на стайку мальчишек, которая скакала и оралавозле невысокой школьной сцены в актовом зале, все у нее сложилось быпо-другому.

Папы по субботам разбирали девочек по домам, и Лера былауверена, что если бы в субботу она шлепала по лужам красными резиновымисапогами, а большой и, безусловно, любимый мужчина держал ее за руку, и непускал в лужи, и тащил ее портфель, и спрашивал недовольно, почему у нее поматематике опять тройка, а впереди был бы дом с обедом, неказистым, наскоросляпанным пирогом с вареньем, и длинный вечер “всей семьей” – она выросла быдругим человеком.

Папы не имелось вовсе, и матери лень было даже придуматькакую-нибудь пристойную легенду – умер, погиб при исполнении правительственногозадания, улетел на Северный полюс! При встрече с Троепольским Лера соврала, чтопапа умер. Яблока в портфеле тоже не было, и банты ей никто и никогда незавязывал – сначала были черные аптечные резинки, потом нелепые заколки, апотом она постриглась в парикмахерской на углу. Пришла и сказаласосредоточенно: “Отрежьте, пожалуйста!” Парикмахерша долго не соглашалась,отговаривала ее и сердилась, но Лера и в двенадцать лет была чрезвычайно упрямаи умела настоять на своем. Мать ничего не заметила. У нее в этот момент былразгар романа – а когда разгар, трудно помнить о чьих-то там волосах! Лераотносилась к этому с пониманием.

С детства она ненавидела быт – горы грязной посуды на столахи в раковине, почему-то ей всегда казалось, что никакой другой посуды, кромегрязной, у них вообще нет, и ее всерьез занимал этот вопрос – время от временипосуда все-таки моется, значит, когда-то она должна быть чистой! Горы белья вкреслах, выстиранное и грязное вперемешку, грязное нужно стирать, а выстиранноегладить, и еще как-то отделить их друг от друга. Желтый суп из пакета,разболтанный в кастрюльке с черными оспинами отбитой эмали. Одинокий носокпосреди коридора – Лера никогда не могла понять этот “носочный” парадокс: послепервой же стирки из пары всегда оставался только один, и найти второй никогдане удавалось, а в одном ходить невозможно, хоть плачь!

Потом все неожиданно наладилось. Дядя, которого она, как ивсе взрослые “дамы” их странной семьи, называла всегда только по имени, безвсякого “дяди”, стал давать им деньги – до этого у него не было денег, и нечегобыло им давать, а тут они наконец появились.