и двадцать четыре парня. Четыре девицы неве­роятно жирные. Только мы с Флорой выглядим бо­лее или менее неплохо. По крайней мере, весим меньше семидесяти килограммов. Поэтому четы­ре остальные бабищи явно недовольны. Они нас просто ненавидят. Парни ведут себя как находя­щиеся в переходном возрасте бегемоты, топчут все подряд в том числе и чувства других, хорошо хоть не мои. Два парня вполне ничего, один даже боль­ше чем ничего (Симон). К ним можно обратиться и при случае поговорить как с людьми и даже по­лучить от этого удовольствие. Итак, Флора, Симон, Йонас и я все время держимся вместе и надеемся, что однажды Произойдет чудо и наш класс станет нормальным. А вместо этого наши бабы придумали сочинять для некоторых одноклассников сокраще­ния, которыми пользуются, оскорбляя кого-нибудь при всех. Происходит это примерно так: «Иииии, ты уже видела штаны ГК? А что это сегодня РД так задается? Ииииии!»

Видимо, ГК — это «глупая корова». Понятия не имею, кого они так называют. Честно говоря, мне глубоко плевать. Я только постоянно на полном серьезе задаю себе вопрос, куда я попала. В девя­тый класс школы или в детский сад?

С тех пор как у меня есть бухучет, я знаю, что совсем не обязательно ненавидеть математику. Математика здесь полная расслабуха, потому что

учитель позволяет нам делать все что угодно, а на самостоятельных и контрольных постоянно выходит покурить. Когда возвращается, спраши­вает: «Ну что, успели списать?» Я ничего не вы­думываю, это на самом деле так. Забавно, что именно мне, самому великому врагу математики на свете, достался как раз такой учитель. Но за­то, как я уже сказала, у меня есть бухучет, а это уже полный отстой.

Каждый день с 15.00 до 18.00 мы должны си­деть в комнате самоподготовки и делать вид что занимаемся. Обычно я пишу письма, привожу 220 в порядок ногти или делаю еще что-нибудь не менее полезное. Учить бухучет не представляет­ся возможным, потому что я понятия не имею, что именно там надо учить.

Воспитатели меня раздражают, а с Вивиан мы недавно так разругались, что она швырнула об стену мой будильник. А речь-то шла всего-навсе­го о каких-то смешных двух с половиной марках.

Вечером я практически никуда не хожу, пото­му что это не имеет смысла.

Пятница, 4 декабря 1998

Я обжилась и чувствую себя здесь достаточно хорошо. У меня появилось чувство безопасности, надежности, я вижу, что обо мне здесь заботятся

и мной интересуются. Теперь уже я томно знаю, кто мне нравится, а кто нет. Янос мой самый лю­бимый воспитатель. Если он здесь, то день удал­ся. С ним я могу поговорить обо всем как с нор­мальным человеком, может быть потому, что из воспитателей он самый младший. У него есть ма­ленький сын, наверное очень хорошенький! Наде­юсь, малыш никогда не станет похожим на этого монстра Консти. Очень опасно, если Янос чем-то недоволен, поэтому я стараюсь не портить ему на­строение. Когда, например недоволен Луис, то это не так страшно, можно перетерпеть. Но меньше 0- всего мне мешает плохое настроение Эрвина. Здесь я могу только посмеяться. Битых шестнадцать лет он был офицером Бундесвера, а полгода назад при­строился у нас воспитателем. Эта профессия со­всем не для него. Мне его даже немного жалко, по­тому что никто не воспринимает такого воспитате­ля всерьез.

Адела очень симпатичная, но у нее нет ника­кого влияния. Скажет что-нибудь, и все идут де­лать по-своему. Время от времени мы хихикаем над ее перекрученными шерстяными колготками.

А вот Карлотту я ненавижу. Нет, неправильно, я ее не ненавижу, я ее боюсь. Все дело в том, что просчитать ее поступки невозможно. Не далее как позавчера мне пришлось объяснять ей, поче­му я не причесала волосы щеткой. А ведь я так

долго их причесывала (правда, расческой)! Но она-то настаивала, чтобы я объяснила, почему не сделала этого щеткой. Если не приходит в го­лову какое-нибудь устраивающее ее объяснение: «Когда у меня разлад во внутреннем мире, я тут же перестаю уделять самой себе достаточно вни­мания; я знаю, что так делать нельзя, но для это­го мне следует больше говорить о своих чувствах», тогда тебя целыми днями и неделями будут выставлять на всеобщее обозрение и сво­дить с ума. Кроме того, Карлотта умеет орать так, что волосы встают дыбом, а кожа покрывается мурашками. Я сразу же заметила, что ответные вопли не помогут. Здесь требуется уважение и покорность.

А толстой Кати здесь больше нет. Как-то ночью она разрезала себе руки так глубоко, что ей при­шлось накладывать швы в больнице. Прощаясь, она ухмылялась. Как мало люди интересовались ее жизнью, если она пытается обратить на себя внимание таким вот способом! Мне стало ее жал­ко, хотя раньше я относилась к ней с презрением. А теперь она сидит в закрытой психушке, и никто точно не знает, выйдет ли она оттуда вообще. На­деюсь, когда-нибудь до нее дойдет, что презрение сильнее жалости. На самом деле никто не понима­ет, на кой ляд ей заниматься подобным дерьмом. В коммуне о ней заботились так, как никто в жиз­ни никогда не заботился, но почему она должна всегда стоять во главе угла?

Такой же вопрос я задаю себе насчет Франки и Елены. В то время как Франка всего-навсего жалкая приспешница, Елена действительно прос­то дубина. Она из того района Мюнхена, откуда появляются все эти драчуны и пролетарии. Весь воротник ее засаленной куртки «Хелли Хансен» измазан косметикой, кольца в ушах такие огром­ные, что моя рука может пройти в них дважды. Как я ненавижу таких баб! Но £лену я ненавижу не потому, что у нее отстойный вид а потому что она лицемерная, коварная сволочь. Она ворует. Обворовывает каждого, кто встретится на ее пути. И открещивается до тех пор, пока ее не поймают за руку. Меня насчет нее предупреждали, но я не верила, пока не испытала на собственной шкуре. Это было как-то в понедельник утром. Я зашла в ванную, мне нужно было торопиться на элект­ричку. Припудрила носик, провела под мышками дезодорантом, слегка взбила волосы и ушла. Око­ло полудня вернулась домой. Дезодорант и пудра исчезли.

Я часто бываю рассеянной. Поэтому сначала ничего не заподозрила и подумала, что все оты­щется само собой. Но ни фига. Все как корова языком слизнула. Я спустилась вниз и спроси­ла Франку, не могу ли я в ее ванной, которую она делит с Еленой, посмотреть свои вещи. Я вошла в ванную, пощупала карман Елениного халата, ви­севшего на двери, и вытащила свою собственную пудреницу. Дезодорант я так и не нашла.

Конечно, воспитатели обо всем узнали, не в по­следнюю очередь потому, что я этого хотела. Еле­на не только меня обворовала: пропало два сви­тера, брюки, щеточка для ресниц четыре диска, лак для ногтей и 300 марок. Она все отрицала, ре­вела белугой и говорила, что подло навешивать на нее всех собак только потому, что она когда-то что-то у кого-то взяла. На следующий день я обна- ружила свой дезодорант в сумке, с которой она каждый день ходит на работу. Это был несомнен­но мой дезодорант, потому что мы с Вивиан при­выкли подписывать свои вещи толстым черным маркером. И все равно Елена его умыкнула.

Мы с Вивиан живем душа в душу. И болезнь у нас одинаковая. Если и ссоримся, то только по пустякам. Чаще всего по абсолютной ерунде. По­тому что как только речь заходит о нашей болез­ни, тут мы ненавидим друг друга до смерти. Сле­дим друг за другом и худеем. Старая игра началась снова. Сегодня я вешу 56,2 килограмма, а стоит мне только проморгать, как потеряю еще кило­граммов десять, и тогда меня снова затянет знако­мая трясина. Меня уже давно не рвало. Не знаю почему, ведь у меня есть Вивиан, которая своей