Не знаю, что за гадкий сегодня день... Может быть, это день послания Иова? Но без шуток, мать Фионы покончила жизнь самоубийством! Сегодня утром мне позвонила Мария и всё рассказала. Как я рада, что уехала из нашей деревни и не прини­маю участия во всей этой гадости, как тогда, с ма­мой Амелии. Мне страшно не хочется иметь к та­ким вещам хоть какое-то отношение! С Фионой, Никки и всеми остальными контакты постепенно сходят на нет. Расстояния и дела... Кроме того, у меня такое чувство, что Фиона и Никки не смогут правильно понять мои проблемы. А вот с Амелией и Рамином у нас до сих пор все в порядке. Они по­нимают, что я теперь уже не та же самая София, которая была раньше. Я изменилась и повзросле­ла. Я познакомилась с массой людей, и теперь уже

мы стали совсем разными... Совсем-совсем! А вот Фиона с Никки как-то не могут с этим смириться.

С тех пор как я уехала, я старалась избегать нашей дыры. Не хотела видеть никого оттуда и не хотела, чтобы они видели меня. Я все время представляла себе, что они говорят обо мне (обо мне, психе). Но теперь... Я поеду к Фионе и по­пытаюсь ей помочь. У ее матери была та же бо­лезнь, что и у моей, это мы всегда знали. Но ни­когда об этом не говорили. Я прекрасно пони­маю, что помочь ей по-настоящему не смогу, но зато смогу дать ей почувствовать, что она мне _ . _ небезразлична. Сейчас ей это очень нужно. Мне тоже нужны подобные подтверждения, иначе я чувствую себя одинокой и пустой. Вот по этой причине в выходные я должна ехать в «город ужаса».

Но не только по этой! Моя мать прервала лече­ние! Не знаю почему, не знаю когда, не знаю, пьет она сейчас или нет. Она мне позвонила. В первый раз, после того как я уехала, она дала о себе знать и сказала, что хочет меня видеть. Конечно, я тоже хочу ее видеть. Это не вопрос. Но я так боюсь! Если она снова напьется, то мой визит станет на­стоящей катастрофой. А если она будет врать, не­сти какую-нибудь околесицу или будет за меня хвататься, все окажется еще хуже. Я не смогу сдержаться.

А теперь последняя часть истории ужаса. Пи­кассо умер. У него был заворот кишок. Его владе­лица позвонила мне через семь минут после того, как я поговорила с Амелией. Она рассказала толь­ко, что он ужасно страдал и кричал от боли. Копы­тами разломал весь бокс. Ветеринар не мог ничем помочь.

Пикассо умер?.. И почему мать Фионы? По­чему?!

Поскольку сегодня все как-то сошлось в од­ном, Янос послал меня к Рафаэлю, который навя- зал мне дополнительный сеанс терапии. Это была О самая грубая терапия, с которой мне приходилось сталкиваться. И самая трудная.

Сеанс состоит у нас из тридцатиминутного слушания музыки и размышлений и еще тридца­ти минут разговора с Рафаэлем,

Мне не пришлось долго думать, что рассказать Рафаэлю. Поэтому те полчаса, которые я пролежа­ла на диване в кабинете для групповых занятий и должна была размышлять, показались мне чрез­вычайно долгими. Я не нашла ничего лучше, чем грызть ногти. Последний раз я грызла ногти лет в семь-восемь...

Я весь день была не в себе и, когда наконец оказалась на диване у Рафаэля, могла только ры­дать. Я рассказала ему всё. Почти всё. Я рассказа­ла, что страшно боюсь ехать к родителям, что бо­юсь встретиться с матерью и что мне очень хочет­ся вызвать у себя рвоту. А Рафаэль вдруг просто сказал, что мне не стоит переживать из-за челове­ка, который никогда не переживал из-за меня и все равно меня не любит. Сначала я раскисла и начала бормотать, что я абсолютно уверена, что мама меня любит. Но Рафаэль только посмеялся. Я замолчала и не сказала больше ни слова. А по­том снова заревела, потому что поняла, что он прав. Чтобы окончательно меня убедить, он объ­яснил, что зависимые любят только свою зависи­мость и больше ничего. Тут уж нервы у меня окон­чательно сдали, потому что реальность умеет де­лать очень больно.

Но Рафаэль хотел раз и навсегда лишить меня всех иллюзий. «Дорогая София, уже несколько месяцев мы на наших сеансах говорим только о твоей матери. А ты должна бы разобраться и в своих отношениях с отцом. У него, несомненно, тоже рыльце в пушку, он явно не совсем такая не­винная овечка, каким ты его изображаешь. Ты идеализируешь его без всякой на то причины. Подумай о своем папочке до понедельника! А вы­ходные ты вполне переживешь, может быть, они окажутся даже очень приятными».

То, что Рафаэль заговорил о моем отце, заста­вило меня на минуту окаменеть. Потом появи­лись мурашки, а чуть позже страх. Я ни за что не смогу рассказать Рафаэлю историю с видеокас­сетами. Во-первых, на отца тут же донесут, а во- вторых, возможно, Рафаэль отправит меня в за­крытую психушку, потому что я больше двух лет живу с этим знанием и до сих лор ничего не пред­приняла. Совесть мучила меня весь вечер так, что мне стало плохо. И поговорить не с кем...

Воскресенье, 21 марта 1999

Я не поехала к родителям. Мама заболела, и мы перенесли нашу встречу на... на не знаю ко­гда. Фионе я написала письмо на четырнадцати страницах. Сегодня я в пух и прах переругалась с Эрвином, потому что он утверждает, что я снова «взяла курс на похудание». Вроде бы пусть гово­рит что хочет, мне не мешает, но если бы это дей­ствительно было так. А в данном случае он неправ. Сейчас я вешу 61,2 килограмма. Вполне достаточно. Мой нормальный вес находится в гра­ницах от 57 до 65 килограммов, то есть у меня са­мое то. И тут вдруг является Эрвин со своими офи­церскими замашками и начинает воображать, что знает всё лучше всех. Хотел заставить меня съесть свиной шницель, а я их даже видеть не могу. В конце концов мы сошлись на гигантской порции салата. Он хоть' вкусный, хотя такой же масляни­стый, жирный, как свинина.

После ужина я разговаривала с Карлоттой и выяснила, что она не такая гадкая, какой кажет­ся. Хочет сходить со мной к гинекологу, потому что беспокоится обо мне. Кроме того, мы битый час проболтали о сексе. Это было действительно интересно, потому что она не только выспраши­вала меня, но и поделилась собственным опытом. О Симоне я ей ничего не сказала. Здесь я должна молчать, потому что боюсь, что Рафаэль или кто- то из воспитателей вмешается в наши отношения. Тому, кто не живет в таких условиях и не вынуж­ден ежедневно выслушивать воспитательные бредни, понять меня трудно. Но эта трепотня обо всем и разбирательства со всеми и по всякому поводу могут убить всякие отношения. Можно же дообсуждаться до того, что уже и видеть челове­ка не захочешь. Так что эту тему лучше оставим.

Вот почему я не хочу говорить о Симоне. Я точно знаю, что бы мне ответили.

Вторник, 23 марта 1999

До трех часов в понедельник я не знала, что рассказать Рафаэлю о своем отце. Говорила о том, как он меня мучил. Например, о мышке. Я гово-

рила и говорила, пока Рафаэль меня не перебил. Он решил, что отец надругался надо мной сексу­ально. Сначала я всё отрицала, но когда Рафаэль сказал, чтобы я не лгала, пришлось признаться. Вернее, я соврала и сделала вид что он прав. На самом деле отец ни разу мной не воспользовался и не надругался. По крайней мере, сексуально. Он никогда до меня не дотрагивался, если не считать того, что бил. Не знаю, что хуже — никогда не прикасаться или прикасаться слишком часто. Для меня гораздо хуже, что он вел себя так, как будто ORQ я существую только для битья.