Фон Штюльпнагель рассмеялся; он даже хлопнул ладонью по столу от удовольствия.

– Остроумная женщина! Вы счастливый человек, господин Аузелло. Я сразу узнаю счастливчика! Мне ведь тоже повезло. Вы должны познакомиться с моей женой. Она почти так же очаровательна, как ваша. – Немец учтиво поклонился Бланш.

Она растерянно посмотрела на Клода; он ответил ей тем же. Супруги не знали, что делать с незваным гостем, который тем временем подозвал официанта и попросил еще бренди.

Но один из офицеров, сидевших за соседним столиком, явно слышал их разговор; он встал, поднял бокал и воскликнул: «За Вашингтон! Его мы завоюем следующим! Хайль Гитлер!»

Бланш задрожала; она так крепко сжимала ножку бокала, что Клод боялся, как бы та не треснула. Он не мог потянуться через стол и схватить жену за руку; их разделял фон Штюльпнагель, свирепо смотревший на офицера. Почти с неохотой, как показалось Клоду, тот тоже встал, поднял бокал и пробормотал: «Хайль Гитлер!» И весь ресторан, заполненный нацистами, сделал то же самое.

– Прошу меня извинить! – сказал Клод; он вскочил со стула, заставил Бланш подняться и подтолкнул ее к двери, хотя они съели только суп. – Я еще не заказал рыбу на завтра.

Затем мужчина с поклоном (он презирал себя за этот поклон, но десятилетия работы в индустрии предали директора отеля: нацисты или нет, эти люди все равно были гостями Сезара Ритца) вытолкал жену из столовой.

Когда они подошли к вооруженному охраннику, стоявшему в начале длинного коридора, молодой человек улыбнулся и приподнял шляпу.

– Добрый вечер, фрау Аузелло!

– Добрый вечер, Фридрих, – натянуто ответила Бланш. Потом она вздохнула и после небольшой паузы продолжила: – Ты получил сегодня письмо?

– Да! – мальчик просиял и полез в карман. – Хотите, я вам его прочту?

– В другой раз. – Бланш позволила мужу тащить ее дальше по бесконечному мраморному коридору. – Куда ты так спешишь, Клод?

– Я… я боялся, что ты скажешь какую-нибудь глупость.

– Ты имеешь в виду, что я могла бы сказать проклятым нацистам, что думаю об их шансах захватить Вашингтон?

– Да…

– О боже, как бы мне этого хотелось! – Она оттолкнула мужа и зашагала прочь; ему пришлось бежать, чтобы не отстать от нее. – И я сделаю это, раз уж ты упомянул такую возможность!

Она развернулась и пошла обратно в сторону ресторана, но Клод вовремя удержал ее.

– Убери от меня руки!

– Нет, Бланш, нет. Только не здесь.

– А почему бы и нет, черт возьми? Мне плевать на твой драгоценный «Ритц», Клод Аузелло! Как ты можешь кланяться им, как слуга? Мне плевать, что они очаровательны и обходительны! Мне даже на Фридриха плевать! Он такой же, как они все! Хотя он еще мальчик, совсем ребенок, как… – Тут, к его удивлению, Бланш горько заплакала. – О, это чертовски грустно, Клод! Все так бессмысленно. Что мне делать?

В конце концов он отвел рыдающую жену в номер (она хотела зайти в бар, но там было полно нацистских офицеров, и Клод ей не позволил), где она могла без помех ругаться и злиться на него, на нацистов, вообще на всех мужчин:

– Вы ведете себя как большие храбрые звери: бьете себя в грудь, рычите друг на друга. Но это потому, что вы все слабаки, вы все притворяетесь! А я просто сижу здесь, и это неправильно. Этого мало, этого недостаточно…

Наконец она заснула. Макияж Бланш потек, помада стерлась так, что ее рот напоминал мазок кисти импрессиониста.

Клод сел, вытер лоб, отдышался. Теоретически она, конечно, права. Это позор, абсурд, ужас. Мужчины действительно были такими, как говорила Бланш, и даже хуже. Мужчины были омерзительны. И он не исключение.

Но на практике, в реальности, в которой они пытались жить и выживать, его жена была категорически неправа. Она должна оставаться в стороне, должна сидеть и наблюдать. Для ее же блага, для их блага. Для блага «Ритца».

Сможет ли он предотвратить кризис, подобный этому, в следующий раз? Помешает ли разъяренной Бланш истошно кричать, раскрывая то, что должно остаться в тайне? Дело в том, что Клод не доверял жене, особенно когда она была пьяна. Он никогда не мог положиться на нее так, как муж должен полагаться на супругу – сдержанную, понимающую, ставящую его интересы выше своих, способную утешить. В будущем у них, конечно, будет еще больше кризисов и проблем; американка-алкоголичка в гнезде злобных нацистов – взрывоопасная комбинация. Клод понимал, что ему предстоит обезвредить бесчисленное количество маленьких бомб. И впервые задумался, справится ли он – невозмутимый месье Аузелло – с этой задачей.

Он гадал, не станет ли его жена причиной краха «Ритца», спасение которого Клод считал своей главной задачей в этой войне. Хоть у него и не было боевого задания в прямом смысле этого слова, он знал, что должен обеспечить безопасность «Ритца», сохранить отель и его персонал целыми и невредимыми.

Это его назначение. Его обязанность. Его долг. Как француза.

Телефон перестает звонить; Клод должен ответить на этот призыв. В конце концов, он мужчина. Мужчина, в котором война пробудила знакомые желания.

Бланш, надевавшая серьги, застывает. Он вздрагивает и – прежде чем она успевает сказать хоть слово или схватить ближайший предмет, чтобы швырнуть в него, – вскидывает руки, защищая лицо в преддверии битвы. Их битва обветшала и изъедена молью; она похожа на старый спектакль, в котором усталые актеры нехотя произносят реплики для уснувшей публики.

Но сегодня вечером Бланш, кажется, адекватна. Она молчит. Клод опускает руки.

Бланш начинает напевать какую-то песню – что-то из театральной постановки, наверное, американской. Мелодия смутно знакома Клоду, но слов он не знает. Жена продолжает краситься; наносит помаду, промокает ее салфеткой, потом, как обычно, делает странную вещь: кладет указательный палец в рот, вытаскивает его и стирает помаду с пальца. Она утверждает, что так помада не остается на зубах.

Затем Бланш надевает туфли и тянется за сумочкой.

– Повеселись сегодня, Клод, дорогой. Передавай ей привет! Желаю хорошо провести время. О, и не жди меня!

– Куда… куда ты идешь, Бланш? Ты же знаешь, я не люблю, когда ты бродишь по улицам. Никогда не знаешь, что может случиться.

– Какая жалость! – отвечает она, выходя за дверь с сияющей улыбкой.

Клод в кои-то веки не находит слов. Он не знает реплик из этого нового спектакля. Он сидит на кровати, сбитый с толку.

Потом его охватывают подозрения. Что это значит – «не жди меня»? Как бы сильно ему ни хотелось побежать за ней и спросить, или даже выследить ее, как он делал, когда они с Джали гуляли по Парижу, – Клод не может. Потому что кое-кто ждет его.

Он поправляет галстук, расчесывает усы и наносит одеколон; открывает шкаф, достает из кармана пиджака записную книжку. Запирает дверь номера и спускается по винтовой лестнице, заглядывая в оживленные владения Фрэнка Мейера, надеясь, впервые за время их брака, увидеть там жену, сидящую за своим столиком.