— Но таких не существует, — мрачно заключает Винченцо. — Это будет убыточное предприятие.

Винченцо готов уже сесть в кабриолет, когда Ингэм кладет руку ему на плечо.

— Кстати, я думаю, пора оставить формальности. Зови меня Бен.

* * *

Сирокко — жаркое влажное одеяло, наброшенное на Палермо.

На лето аристократы переселяются в Сан-Лоренцо или в Багерию, на свои виллы, окруженные тенистыми садами. Прочие проводят дни, закрывшись дома, смачивают шторы, чтобы освежить воздух, или укрываются от жары в подвальных помещениях.

В такое время даже дети не хотят играть. Они на море, за бухтой Кала, ныряют в воду, лазают по скалам.

Те, кто вынужден работать, ходят по улицам, опустив голову под палящим солнцем. Иньяцио ненавидит жару: от нее устаешь, невозможно дышать. Он приходит в магазин на рассвете и уходит домой, когда на Палермо опускаются густые сумерки.

Вот когда жители вновь возвращаются в город! Жизнь снова течет на его узких улочках, в переулках, вымощенных туфом и камнями, за опустевшими на лето роскошными дворцами с закрытыми ставнями. С моря дует влажный ветер; кто может, берет экипаж и едет гулять по побережью. Блестящие кареты и расписные деревянные повозки, скромные коляски. Праздник в честь святой Розалии, покровительницы города, прошел совсем недавно, оставив город усталым и пьяным от веселья.

У дверей выставлены стулья и табуреты; женщины болтают, присматривая за детьми; мужчины-работяги засыпают на соломенных тюфяках, постеленных на балконах.

Обычно Джузеппина ждет Иньяцио, сидя у окна. Они ужинают тихо, по-семейному.

Потом выходят на балкон — посмотреть на гуляющий народ. У нее пальмовый веер и стакан с анисовой водой, у него — миска с семечками.

Как-то вечером Джузеппина внезапно мрачнеет.

— Что-то случилось? — Иньяцио спрашивает, скорее, из вежливости.

— Ничего.

— Да что с тобой? — настаивает он.

Джузеппина пожимает плечами. Вид у нее грустный. Помолчав немного, она спрашивает:

— Ты вспоминаешь наш дом в Пьетралише?

Иньяцио ставит миску с семечками на пол.

— Вспоминаю иногда. Почему ты спрашиваешь?

— Я часто о нем думаю. Думаю о том, что хотела бы вернуться туда, там умереть. — Джузеппина запрокидывает голову, как будто смотрит на звезды, но их нет. — Я хочу вернуться в мой дом.

— О чем ты говоришь? — Иньяцио озадачен.

Джузеппина не слушает его.

— У тебя есть твоя работа, — говорит она, обращаясь скорее к себе самой, чем к нему. — А я что здесь делаю? Кроме старой Мариуччи и пары знакомых у меня здесь никого нет. Я могла бы попросить Винченцо поехать со мной, он будет тебе там помогать с торговлей…

Иньяцио не верит своим ушам. Вцепившись в перила, он ищет слова, но не находит.

— О чем ты говоришь? Мы отправляем корабли в Марсель, а ты говоришь мне о Калабрии? Ты хочешь, чтобы Винченцо, который говорит по-английски и по-французски, жил в Баньяре? Он вырос в Палермо, а ты хочешь, чтобы он вернулся в деревню? — запальчиво и даже возмущенно отвечает Иньяцио. — Мы почти восемнадцать лет живем в Палермо. Здесь могила твоего мужа.

— Твой брат — молодец! Все у меня отнял, никакой радости мне не оставил. Забрал все деньги, которые за меня дали, а меня загнал в угол.

— Ты все еще горюешь об этом? Твое приданое принадлежало ему, теперь твой дом здесь. Куда ты хочешь уйти? Одна! А кто позаботится обо мне, о твоем сыне?

— Семья, говоришь! — Лицо Джузеппины искажается в усмешке. — Я должна прислуживать вам до конца своих дней, так? Какая я дура, что спросила тебя, я думала, что ты другой, а ты такой же, как все, эгоист, негодяй! — Она резко встает. — Знаешь, что причиняет мне боль? Мой сын похож на вас, у него каменное сердце, и…

— Да что с тобой сегодня? Почему ты так говоришь о своем сыне?

— Ничего. Зря я завела с тобой этот разговор. Ты тоже забыл обо всем. Для тебя важны только деньги и твое дело. — Она исчезает за занавеской.

Иньяцио стоит на балконе, вцепившись в перила.

Какая неблагодарность, думает он. Я-то при чем?

Ему хочется закричать. Джузеппина бросила ему обвинения, жестокие, несправедливые, не вспомнив о том, что он для нее сделал.

И тогда он спрашивает себя, нужно ли так убиваться на работе, не получая за это никакой благодарности? Сейчас он не думает о той заботе, которую Джузеппина всегда проявляла по отношению к нему, а она действительно всегда заботилась о нем.

Он думает о чем-то другом — о том, что тревожит его плоть и не дает спать по ночам вот уже много лет.

Хватит.

Он находит невестку в спальне. Она в ночной рубашке, простой, без излишеств, из ее приданого. Стоит перед зеркалом, вынимает шпильки из волос.

— Почему? — не может сдержаться Иньяцио. — Разве ты не знаешь, что ты значишь для меня? Почему ты всегда вспоминаешь прошлое?

Джузеппина опускает руки.

— Я тебе сказала. Это мой выбор. Для меня оставаться здесь — наказание.

— Не обвиняй меня в этом. Жизнь не стоит на месте, многие перебрались на Сицилию… даже Виктория и Пьетро Сполити живут в Мистретте. Думаешь, в Баньяре было бы лучше?

Она не отвечает. Знает, что Иньяцио прав. Но обида живет в ней так долго, что не может не выплеснуться наружу. Крепко засела где-то между ребрами. Джузеппина бросает шпильки на столик, берет щетку для волос.

— Уходи, пожалуйста! — Удар щеткой о туалетный столик и крик: — Уходи!

Она слышит удаляющиеся шаги.

Но ее обида — нет, не уходит и не становится меньше.

Слова вырываются сами собой, их не сдержать, потому что гнев копился годами, слишком долго копился внутри.

— Вы всегда берете то, что вам нужно! — кричит она. — Сначала твой брат, а теперь ты — вы взяли мою жизнь! Вы растоптали меня, а мой сын вырос мерзавцем!

Снова шаги.

Внезапно его руки обнимают ее сзади так крепко, что причиняют боль. Ночная рубашка распахивается, обнажая грудь.

Иньяцио прижимает Джузеппину к себе. Она дрожит.

Они смотрят на свое отражение в зеркало.

Джузеппина видит незнакомца и боится его. Не может быть, что схвативший ее человек — это кроткий, терпеливый Иньяцио.

— Если бы я был таким, я давно бы уже взял то, что мне нужно, — тихо произносит он. Шепчет в самое ухо, а его руки подтверждают слова.

Джузеппина боится. Она никогда не видела его таким. Она читает желание на его лице, и у нее подкашиваются ноги.

Но и ее лицо полыхает страстью, и от этого перехватывает дыхание.