— Покажите нам бумагу!

— Кто это все придумал, а?

Солдаты испуганно переглядываются.

В этот момент несколько чиновников выбегают из конторы писарей. Их встречают криками, кто-то бросает в них навоз. Чиновники хотят укрыться за старыми стенами таможни, но тщетно. Толпа требует ответа.

В итоге один из писарей держит ответ за всех, от него воняет пóтом и страхом.

— Не стойте здесь! — кричит он. — Порт заблокирован. Хорошо еще, по кораблям не палят из пушек!

— Почему? Что случилось?

Винченцо смотрит на Ингэма с искренним изумлением. Удивительно, как он может спокойно говорить в этом шуме, не повышая голоса.

— Так нам сказали! — кричит в ответ писарь. — Идите домой! — И уходит.

— Вы слышали? Уходите! — повторяет солдат, вскидывая ружье.

Некоторые торговцы уходят.

Но Винченцо не отступает. Он бежит за чиновником, хватает его за руку.

— По-моему, вы ерунду говорите. Не было никакого распоряжения, — шипит он.

Теперь они идут вплотную, чувствуют друг в друге усталость и злость.

— Врите кому угодно, но не мне. Здесь никто ничего не решает.

— Отпустите меня, или я позову охрану… — Писарь пытается вырваться.

— Сколько?

— Как? Что? — Глаза писаря округляются.

Винченцо хватает его за воротник.

— Сколько нужно, чтобы отправить корабль?

Ингэм и Иньяцио подходят к ним.

— Я присоединяюсь к просьбе молодого Флорио, — говорит Ингэм, потупив глаза. — Сколько?

— Я… — Чиновник в замешательстве.

— Поскорее, ради Бога! — выдыхает Иньяцио.

Таможенник кивает в сторону складов. В его глазах страх, смешанный с алчностью.

— Подходите туда, к задней двери. — Он смотрит на Винченцо, потом на Ингэма. — Только вы трое.

* * *

В переулке за таможней лишь тонкая полоска тени. Время остановилось, минуты превратились в часы. Проездные ворота разбиты, их охраняет толпа солдат.

Июльское солнце — свирепый зверь. Веснушчатое лицо Ингэма полыхает огнем. Иньяцио вытирает носовым платком лоб.

Вдруг одна из боковых дверей приоткрывается, появляется лицо писаря — белое пятно в темноте.

— Входите.

Иньяцио переглядывается с остальными. Они проходят внутрь, тень накрывает их, как прохладная вода, чувствуется запах сырости.

— Сколько? — спрашивает писарь.

Винченцо вдруг чувствует жалость к этому испуганному, мелкому чиновнику, жалкому писарю.

— Помилуйте, у меня трое малышей, ради вас я рискую своим местом, — шепчет писарь, словно в подтверждение его мыслей. Винченцо встает у дверей, присматривает, чтобы их не потревожили. Ингэм назначает плату. Писарь торгуется. Кошелек переходит из рук Иньяцио в руки чиновника, тот пересчитывает монеты.

Разрешения готовы.

— Документы оформлены задним числом, корабли должны были отправиться еще третьего дня. Передайте капитану, чтоб уходил ночью, не зажигая огни и не поднимая паруса. Бухта открыта, по крайней мере пока. Я прослежу, чтобы в той части порта не было солдат… если, конечно, чего не случится.

Улыбка Ингэма — как лезвие ножа.

— Не сомневаюсь, что вы позаботитесь о том, чтобы ничего не случилось, — говорит он, чеканя слова.

Иньяцио подзывает Винченцо.

— Вот разрешения, наши и Ингэма. Беги к кораблю, передай их капитану и объясни ему все. Только ему.

Винченцо уходит, следом за ним — писарь. Ингэм и Иньяцио идут по коридорам таможни на пустынный двор, по периметру которого — двери складов, арендуемых торговцами. Двери заперты, замки целы.

Кажется, все в порядке. Они облегченно вздыхают.

Палермо лежит в тяжелом оцепенении. Обессиленный, измученный жарой и последними событиями, город дремлет в послеобеденном мареве. Иньяцио и Ингэм идут вдоль стен к воротам Порта-Феличе, единственным еще открытым воротам.

— Сегодня Винченцо меня порадовал. — Ингэм шагает устало, руки в карманах. — Потрясающее самообладание. Как решительно и твердо он действовал! Парень далеко пойдет.

— Да уж!

— Разве вы не рады? — Англичанин искоса посматривает на Флорио.

— О да. Я горжусь им, он проявил удивительную находчивость. Просто иногда… — Иньяцио замолкает. Он не знает, что сказать. Винченцо порой действует с таким холодным расчетом, что Иньяцио теряется.

Они подходят к бухте Кала. Ветер с моря качает мачты кораблей. Неподалеку от Таможенных ворот заметны следы утренних стычек.

Англичанин обходит перевернутую телегу.

— У Винченцо сильный характер… Он очень решительный.

Иньяцио находит глазами арендованное ими судно. Винченцо разговаривает с матросами на берегу.

— Вы так думаете?

— Да. — Ингэм тоже смотрит на Винченцо. — Знаете, у меня в Англии много племянников, это дети моей сестры, серьезные и неглупые молодые люди. Но ни в ком из них нет такой злости, какая есть в вашем племяннике. Здоровой злости, понимаете? Благодаря ей он способен на многое.

В словах англичанина Иньяцио слышит восхищение, быть может, даже некоторую зависть. Но почему-то его это не радует.

* * *

Винченцо снова уехал в Англию. Он провел там все лето, вернулся недавно, привезя с собой большой деревянный ящик и английского механика, с которым он один может говорить по-английски. Несколько дней они с утра до ночи что-то мастерили на складе на площади Сан-Джакомо. В один из тех вечеров Винченцо пошел к дому Изабеллы Пиллитери. Он убеждал себя, что просто пройдет мимо, что его туда не тянет. Но он знает: это не так.

Дом пуст, окна разбиты. Винченцо слышал, что Изабелле и ее матери пришлось уехать из Палермо. Родственник, предоставивший им этот дом, решил, что не намерен содержать их всю оставшуюся жизнь. Они уехали, погрузив в экипаж свои немудреные пожитки. Брат Изабеллы, по слухам, пошел в неаполитанскую армию, чтобы немного подзаработать и забыть про бордели.

Глядя на обветшавшие балконы, Винченцо думает, что есть какая-то высшая справедливость. Неписаный закон судьбы: если причинишь кому-то боль, рано или поздно эта боль к тебе вернется.

Он ощущает легкую грусть: где тот юноша с разбитым сердцем, который собирался отправиться в Англию? Тогда он был глупцом, несмышленышем, позволил старой ведьме прилюдно оскорбить его. Теперь он мужчина. Но все еще чувствует злость и сожаление. Злость — потому что Изабелла не захотела его выслушать, ушла, потому что для нее важно благородное происхождение; сожаление — потому что идея построить с ней семью была изначально обречена.