— Пожалуйста.

Отец Сары со злостью выхватил ее из его рук.

— Я тебе покажу, ты сейчас увидишь, ты меня еще не знаешь!

В полицейском участке дежурный офицер потребовал у отца Сары вести себя спокойнее и не кричать. Вполголоса сказал ему:

— Мое мнение, парень не преступник, его цель — женитьба.

Отец Сары попытался говорить тише:

— Господин капитан, он обманул мою дочь, а вы говорите, что я не должен жаловаться?

Дежурный офицер пожал плечами.

— Решай сам, но, если подумаешь, ты сам все это замнешь на месте. Ведь и ты повредил ему лицо, и серьезно. И он может на тебя в суд подать, сам ведь понимаешь.

— Господин капитан, разве жалоба — это не инструмент правосудия? Как вам будет угодно, но…

— Я все сказал.

— Но пусть тогда будет гарантия, что он прекратит свои непотребства! Клянусь Аллахом, господин капитан, если он еще раз захочет обмануть мою дочь, я тогда… О Аллах Всевышний!

Исмаил и Сара сидели в противоположных концах комнаты, стены которой, окрашенные немаркой краской, освещал скучный люминесцентный свет из-под потолка. Сара с униженным видом смотрела на влажную плитку пола, бессознательно накручивая на указательный палец ремешок своей сумочки и опять раскручивая его. Иногда она вытирала платком слезы. Оба они чувствовали себя уничтоженными. Стыдились друг друга. И только иногда на краткий миг они искоса бросали взгляды друг на друга.

С Исмаила взяли обязательство, что он больше не будет преследовать Сару, а в случае нарушения, с учетом настоящего протокола, будет привлечен по закону. Он особо не вчитывался в текст мирового соглашения. Понял только, что больше он не должен видеть Сару и говорить с ней.

Когда они вышли из участка, солнце уже опустилось за высотные здания, но еще не село. Силуэты деревьев были красными. Каскадом расплавленной меди лился свет.

В миг расставания они взглянули друг на друга. В ее глазах, тех самых прежних знакомых глазах, чувствовалась темнота заката. Она выглядела сломанной, как хрупкий молодой побег на отшибе сада. Походка ее изменилась. Никакой радости не было в ее движениях. Плечи съежились, и в наклоне головы и шеи было горе, словно она шла к могильной яме дорогого человека — неверным шагом, горестно, — так она тащилась следом за своим отцом. Исмаил стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла в вечерней тьме.

Он остался один. Сары не было. Никого не было. Он никого не видел вокруг. И никого не знал. Даже себя самого. Он стал чужим всему на свете. У него не осталось прошлого и не было будущего. Он был чужаком. И он испугался. Почувствовал страх перед бытием. Ноги ослабели. Он падал. Летел вниз. Ночь поглотила все. Ужасная тьма втягивала его в себя. Сердце его останавливалось. Он холодел. Его страх нарастал. Он шагнул вперед. Какие-то призраки быстро проносились мимо. Он страшился, что они в него врежутся. Собьют его на землю. Начнут топтать его. Раздавят его. Он сам подался прочь от середины улицы. Пошел, держась за стены. И опять, вновь пришел к тому же парку.

Теперь в фонтане зажглись зеленые, красные и голубые огни, окрашивающие воду; разлетающиеся ее брызги и струи, падающие в бассейн, были разных оттенков. Плеск воды теперь казался плачем, а капли были словно слезы. К горлу Исмаила подступили рыдания, и он ушел от фонтана.

Он пришел на ту дорожку, у которой они с Сарой несколько часов назад сидели на скамейке. Скамейка не была пустой — на ней лежал, подложив под голову ботинки, бездомный человек с длинными волосами, грязным измятым лицом и в ветхой одежде. Большая шарообразная лампа освещала все мягким светом. Самшитовые деревца так же стояли плотным строем, а сосны и клены так же простирали шатер своих ветвей над скамейкой и над этим бездомным. Стрекоз не было видно. Розы на кустах уснули.

Исмаил вспомнил, как светило солнце, как они сидели на этой скамейке, как вздыхали и следили взглядом за двумя стрекозами, летавшими между стеблями роз и ветвями кленов. В те минуты они с Сарой тоже летали. Они неявно, скрыто пребывали на небесах некоего иного мира. Они стали единым целым. Они соединились со всей Вселенной и атомами ее и уподобились свету. И тогда к ним подошел человек, который был отцом Сары, вот с той стороны парка. Явился и низверг их с неба на землю, и разрушил замок их мечты, и вверг все в огонь. И Исмаил сгорел — и был погребен под собственным пеплом. Стал отвратителен сам себе, возненавидел свое тело, и свою душу, и само свое существование. Он сел возле самшитов, прислоняясь спиной к стволу клена. Уронил подбородок на грудь. Зажмурил глаза. Перед его глазами все сметал ураган, ломал большие столетние деревья этого старого парка, скручивал их ветви, превращал разноцветные розы в грязные чирьи — и швырял их в ставшей зловонной воду фонтана.

Отец Сары, с красным потным лицом и выпученными глазами, бил его и поносил, голосом, напоминающим завывание злобного животного, ругательствами грязными и отталкивающими. Бил с правой и с левой. И он корчился от боли и молча сносил удары. И в этой схватке его взгляд иногда падал на Сару, которая отступила назад, и переживала, и лила слезы.

Кот, обнюхивавший стволы самшитов и медленно подходивший, испугался, когда заметил Исмаила. Посмотрел на него сверкающими глазами и отбежал прочь. Исмаил уперся спиной в ствол клена и встал на ноги. Клен чуть вздрогнул. На его ветвях забила крыльями ворона, запутавшаяся в листве. Бездомный вздрогнул, поднял голову со своих ботинок и увидел Исмаила. Сонно и хрипло спросил:

— Чего ты тут?

— Ничего.

— Так и иди себе, чего тут.

И Исмаил пошел. Кот опять мелькнул на его пути и, как тень, скользнул за стволы самшитов. Исмаил вышел из парка через ворота. Люди возвращались в дома, с сумками и кошелками. И он направился к дому. Шел быстро. Шагал широко. Почти бежал, стремясь как можно скорее удалиться от этого места. Подальше отсюда и от всего того, что здесь с ним произошло. Он удалялся от того мира, где это было. Удалялся от себя самого, от всего, что его окружало, от людей, от обстоятельств — и только по-прежнему смотрели на него те печальные глаза, с любовью и растерянностью, и лились из них слезы. Это были все те же знакомые, всегдашние глаза, которые смотрели на него отовсюду: горы, море, лес и окошечко банка — и эти глаза, с взглядами чарующими, порой обеспокоенными и всегда — любящими и покровительственными.

Но теперь все было разрушено. Внезапное землетрясение разрушило дворец их мечты. И он удалялся, уходил прочь от этого рухнувшего строения. Бежал от этого чувства растоптанности и поверженности. Сам с собой разговаривал вполголоса: «Ты — кто? Кто была ты? И кто был я? Кто были мы? Где были мы? Ты? Я? Нам не повезло. Тебя, меня, нас обесчестили. Тебя, меня, нас избили. Тебя, меня. Мы умерли, нет, не мы — я. Я, я должен был умереть. Я должен умереть. Я должен стать водой и уйти сквозь землю. Я не имею гордости, силы, ловкости, я не мужчина. Мужчина позволил бы, чтобы его женщину избили перед его глазами. Мужчина позволил бы, чтобы его самого избили перед глазами его женщины. Мужчина должен, должен умереть перед глазами своей женщины, залиться собственной кровью — однако я не умер, я не залился кровью. Тебя били — я смотрел, ты стонала — я смотрел, ты плакала — я смотрел, тебя унизили, а я не умер. Не умер, а получил побои. Как прирученная собака, терпящая удары рук хозяина и жалобно скулящая. Вот и я скулил. Не лаял, не бежал, только сносил побои. И все это — на глазах у тебя, плачущей. На глазах у всех этих зрителей, которые с наслаждением смотрели на нас. Некоторые из них даже злились на мою вялость. Она их унижала. Они хотели, чтобы я схватился с твоим отцом. Им не нравилось, что я, как бурдюк, получаю удары и не отвечаю. От меня не шел пар. И это их бесило. Но и меня это бесило. И тебя это бесило. Нас это бесило. Мы оба сгорели, как старые газеты или как ненужные коробки, как изношенная обувь, сгорели и стали пеплом. И ветер нас разметал. Разметал, Бог знает, куда. Ай-ай, Исмаил-синеглаз, прах на твою голову, ты стал грязью в арыке, ты съел и утерся, слабак!»