Хлеб во рту Исмаила вздувался и растягивался, и не проглотить было. В комнате было не холодно, но Исмаил дрожал. На его теле волоски стояли дыбом. Если бы он не боялся встревожить мать, то он бы быстро выпил, обжигаясь, свой чай, как пружина, вскочил бы с места, оделся и выскочил из дома. Однако он вынужден был сидеть за завтраком и, хочешь — не хочешь, давиться хлебом, показывая, что в первый рабочий день нового года он плотно поел и в хорошем настроении с готовностью пошел работать.

Как бы то ни было, завтрак кончился, и, с материнским напутствием, он вышел из дома.

В банке было все прибрано. Не было и следа от кавардака последнего дня прошлого года. Могаддам явно пришел рано утром и поработал. Плитка пола еще была влажной, а большие окна — так чисто вымыты, что стекол не видно. Постепенно собрались все сотрудники, и разгорелась ярмарка поцелуев и поздравлений с Ноурузом. Все спрашивали друг друга о том, кто как провел праздники.

Исмаил поскорее пошел за свой стол, подвигал кресло туда-сюда и посмотрел на улицу. Десятиметровая улица Саадат также закончила праздновать. Началось обычное движение, хотя и не очень напряженное. Школьников еще не было. Позже они появятся — в разноцветных одеждах, с большим шумом, криком и смехом. Но пока их не было. Они появлялись после тринадцатого, утром четырнадцатого числа[18]. Значит, ждать еще целую неделю. Тем не менее, Исмаил через стекло, которого от чистоты не было видно, невольно смотрел на тротуар на той стороне улицы Саадат. Ему очень хотелось, чтобы было как в прошлом году, как в последние дни прошлого года. Чтобы кое-кто прошел по той стороне улицы. Чтобы медленно повернул голову в эту сторону, и чтобы несколько мгновений они смотрели друг на друга, и он на эти мгновения забыл обо всем. Перенесся в мир любви и приязни. И он невольно следил за улицей. Хотел, чтобы она пришла — как всегда, как каждый день, появилась бы, прошла и исчезла, ступая с той же размеренностью, с тем же спокойствием, без спешки, весомо, плавно, глядя взглядом кротким и беглым, однако заставляющим кровь бурлить и вводящим в дрожь. Он хотел, чтобы она пришла, посмотрела бы на него — и его бросило бы в холод, в дрожь, застучало в висках, уши стали бы красными и горячими, и он уже больше ничего бы не видел, не слышал, оставался бы ошеломленным.

Понемногу начали появляться клиенты. Хедаяти сказал:

— Все, что мы нагуляли за эти дни, они сейчас из нас вынут. Налетят, как монгольская орда. Разве не так? Сейчас увидим!

И они увидели. Не прошло и часа, как клиенты уже стояли в два ряда, с купюрами новыми и старыми, а некоторые — с горстями монет, которые они хотели зачислить себе на счет. Как и в последний день прошлого года, создалось такое столпотворение, что даже Хедаяти онемел и не поднимал головы от работы, и только иногда негромко рычал и ругался.

Тем не менее, Исмаил краем глаза, между плеч посетителей, следил за той стороной улицы. Он чувствовал, что она придет. Обязательно придет. Ни отъезд, ни гости, ничто ей не помешает. Она тоже наверняка считала дни, а может быть, и часы — а может, и минуты каникул. Она ждала этого дня и этого часа, чтобы под каким-то предлогом выйти из дома, проделать обычный путь, медленно и спокойно пройти мимо, а проходя, невзначай мягко повернуть голову влево и искоса посмотреть — и обязательно сердце ее тоже забьется о стену груди и виски ее будет жечь огонь.

Вместе с тем Исмаил говорил с людьми, даже смеялся. Обменивался любезностями с посетителями.

Солнце поднялось высоко. Тени стали короче, а толпа в банке — гуще. Взгляд Исмаила метался в треугольнике между циферблатом часов, работой на столе и той стороной улицы Саадат. На работе было не сосредоточиться. Он чувствовал слабость и тяжесть. Он стал как камень, однако дрожал — от биения своего сердца. Подавался вперед. Не мог сидеть. Колени не сгибались. Поверх плеч посетителей он невольно смотрел на ту сторону улицы и не мог оторваться. Он уже ничего больше не слышал и никого не видел, только, вне себя, смотрел на улицу. Искал ее глазами и ждал. Ждал… ждал… ждал… И вот она появилась — в длинном платье голубого цвета, небесно-голубого, мягко-голубого, цвета тех самых мелких цветов, которые он утром видел у себя в садике во дворе — голубизны неба после дождя, голубизны утра, далекой и возбуждающей мечты. Ее лицо в свете солнца светилось, как светится цветок на клумбе в солнечный день. Она прошла спокойно и солидно. Он почувствовал, что в горле пересохло и что ему не перевести дыхания. Что-то было вырвано из его сердца и ушло вместе с ней. Он был опустошен, оцепенел, устал, не мог говорить. Это сияющее существо, светлое, хорошо знакомое, с глазами, полными любви и горечи, с лицом, открытым солнцу, — она медленно появилась и медленно ушла, и за время между ее появлением и уходом все вокруг изменилось. Мир изменился. Мир обрел другую форму — и люди, и солнце, светившее на противоположную сторону улицы Саадат. И звуки изменились, они теперь не доносились издали, как бы в шуме ветра, глухо и неразборчиво — теперь они приблизились. Они с силой выходили из горл людей, чисто, ясно и разборчиво. Даже с лиц спала некая пелена, они приблизились, и ясны стали их привычные каждодневные черты.

Исмаил глубоко вздохнул и сел. Он чувствовал усталость. Колени его все еще дрожали, и голова болела. Он едва мог дышать. Медленно прошептал: «Ты — кто?» — и вновь увидел ее последний взгляд, когда она повернулась и между плеч столпившихся клиентов, через этот узенький промежуток, грустно посмотрела на него. И одновременно с этим взглядом горячий и неукротимый поток прошел через стекло, железо и плечи толпящихся посетителей — и проник в его сердце. И после того, как они оказались за пределами досягаемости взглядов, словно непрозрачную плотную накидку накинули на солнце. Все замолчало. Звуки умерли, исчезли, и он, подавленный и усталый, отчаявшийся и одинокий, смотрел на лишенную солнца темную улицу. Через несколько мгновений он пришел в себя. Сжал пальцами ручку. Это первый рабочий день года. Нужно собраться и правильно записывать цифры, верно складывать и вычитать. Ошибка дорого будет ему стоить. Следовало обуздать сердечное волнение.

Он посмотрел на Сафара. Как всегда, тот был сух, угрюм и серьезен, с выражением цепкого довольства и сладострастия он оседлал работу и гнал ее вперед. Могаддам опустил перед Исмаилом поднос с чаем. Тот взял стакан и поставил его на стол. Негромко сказал:

— Теперь все, начинай работать!

…Через несколько дней Солеймани, держа в руке телефонную трубку, окликнул его:

— Господин Сеноубари?

Исмаил удивленно посмотрел на него.

— Да?

— Иди сюда, тебя хотят!

По губам Солеймани скользнула, обнажив его зубы, потаенная улыбка, и он с удивлением повторил: «Хотят!»

Исмаил подошел и неохотно взял трубку. Намек Солеймани его задел, особенно та ухмылка, которой он снабдил свое сообщение. Нахмурившись и морщась, Исмаил произнес:

— Да, слушаю. С кем я говорю?

В трубке он услышал женский голос.