Исмаилу стало любопытно, и он внимательно всмотрелся в мужчину. Тот нахмурился.

— Ну чего смотришь?

— Да так, ничего.

— Ну и не пялься тогда.

Исмаил ничего не ответил. Свет в зале частично погас. Вновь пришедшие торопливо рассаживались. В это время зазвучал гимн шаху, и зрители повставали с мест. На экране появилось изображение шаха, в военной форме, с многими наградами, с серьезным лицом и взглядом, устремленным вдаль. Исмаил тоже встал. И вдруг он почувствовал, что колени его дрожат, а голова кружится. Ему стало плохо. Он не смог до конца выстоять, медленно сел и схватился за лоб рукой. Лоб был в холодном поту. Он уперся лбом в спинку кресла перед собой и оставался так до конца шахского гимна. Когда гимн закончился, он сел прямо, однако глаз не открывал, вслушиваясь в биение собственного сердца. Его сосед сел рядом и, приблизившись к его уху, спросил:

— Ты почему не встал?

Исмаил, взглянув на него, тихо сказал:

— Я вставал.

— Так почему сел?

Исмаил опять взглянул на него.

— Голова закружилась.

— Голова закружилась или сам ты закружился?

— То есть?

— А может, ты подумал, я закружился?

— Чего?

— Чего? Того! Ты что думаешь, типчик, перед шахом можешь сидеть?

— Ай, дорогой, о чем ты говоришь, у меня голова закружилась, иначе я до конца стоял бы смирно.

— Да уж я вижу, как бы ты стоял, это по лицу твоему ясно.

— По лицу моему? Что по лицу моему ясно? Я ничего не говорю, а вы пустое говорите.

Фильм начался. Исмаил лишь взглядывал на экран. Хотелось спокойно смотреть фильм, но мужчина не отставал.

— По глазам твоим голубым вижу, что ты, парень, темная личность!

— Вы дадите людям кино смотреть или нет?

— Да ты сам как кино, я погляжу!

Сиденье рядом с Исмаилом было пустым. Он поднялся и отсел от мужчины, не отрываясь от экрана. Но и мужчина встал и пересел рядом с ним.

— Хочешь смыться, цыпленок?

— Что такое, господин, какой петух тебя клюнул?

Мужчина протянул руку и схватил Исмаила за запястье.

— А ну вставай и пойдем!

— Куда?

— Узнаешь, куда, шевелись давай!

Его длинные пальцы крепко держали запястье Исмаила. Холодная ладонь его была потной — была влажной, липкой и как бы приклеивающейся. Исмаил потянул назад руку, но не смог вырвать ее. В пылу борьбы они оба встали. Зрители не отрывали глаз от экрана. Мужчина тянул Исмаила к дверям входа в зал, но тот сопротивлялся. Они были рядом с аппаратной кинотеатра.

Они еще чуть сдвинулись, и проектор осветил их, бросив их тени на экран. Тогда зрители повернулись от экрана в их сторону. А двое боролись, вцепившись друг другу в горло, и кричали все громче.

— Хватай его, хватай! Это вор, он меня обчистил!

Исмаил вырывал руку.

— Сам ты вор, подлец! Ты лжешь!

Раздались крики протеста зрителей и их длительный заливистый свист.

— Присядьте, друзья!

— А ну, сели, дайте фильм посмотреть!

— Эй, полиция, выкиньте их отсюда!

Красивая женщина с цветной родинкой на лбу пела на экране. Стая чаек с громким криком кружилась в синем небе. Охранник вошел в кинозал из дверей входа и, расстегивая кобуру на поясе, через две ступеньки побежал вверх. В тот же самый миг Исмаил вырвал руку из кольца длинных, липких пальцев мужчины и кинулся к дверям выхода. Слышался свист зрителей и крики «держи». Слеза катилась из глаз поющей женщины. Выскочив из кино, Исмаил свернул в улицу и пустился бегом.

Через некоторое время он оказался в многолюдном месте. Тонкий голос поющей женщины все еще слышался в ушах, а запястье все еще чувствовало обручевидный след длинных и липких пальцев.

Тени удлинились. Закат был близок. Кинотеатр остался далеко позади, Исмаил направлялся домой — вновь прийти домой и вновь поужинать, затем опять уснуть, опять проснуться, опять прийти в банк, опять надеть галстук, опять считать деньги, называть суммы, подбивать итог рабочего дня — потом опять снять галстук, повесить его на спинку своего стула и выйти из банка. И потом не знать, куда пойти. Остаться дома, все в том же всегдашнем доме; или пойти в кофейню Али-Индуса, с ее всегдашними посетителями, кофейню с низким потолком, с висячей лампой, белый шнур которой засижен мухами.

Нет, ни одно из этих мест его не влекло. Не было для него места, и никого у него не было. И Сары теперь не было. Она скрылась. Не показывалась. Значит, не хотела, значит, не любила его, значит, он был один, он остался один, у него не было никого.

И вот он шел. По узким тротуарам, мимо уличных торговцев, которые держали товар в руках или разложили его на ковриках. Чинары и карагачи распростерли свои ветви над тротуарами и над проезжей частью. Они были одеты новой листвой, зеленой, блестящей и сочной. Их ветви с надеждой тянулись к небу и в сторону улиц. На некоторых из них возились, готовясь к ночному сну, воробьи. По улице разносилось их громкое чириканье. Закат, пепельное небо и чириканье воробьев давили на плечи Исмаила. Несколько ласточек, не обращая внимания на множество машин и людей, с резкими, протяжными криками чертили зигзаги над улицами, быстро проносясь над телевизионными антеннами, куполами и столбами электросети. Их полет напоминал об истребителях военно-воздушных сил «Фантом», которые каждый день по нескольку раз кружились в небе Тегерана, терзая барабанные перепонки своим душераздирающим ревом и наводя дрожь на сердце. Они поодиночке и небольшими группами постоянно садились и взлетали, и иногда во время этих групповых полетов оставляли сзади себя белый вязкий дым, который потом еще висел в небе в виде бледных штрихов.

— Был бы я птицей, залетел бы далеко-далеко…

И Исмаил с тоской смотрел на дерзкие зигзаги ласточек — и вдруг он заметил в отдалении двух полицейских. Они шли плечом к плечу. Дубинки висели у пояса и били их по ногам. Грудь вперед, шея прямо. Из-под козырьков фуражек они горделиво смотрели по сторонам. Исмаил застыл на месте. Заболело запястье. Ему показалось, что снова эти длинные пальцы, эта холодная липкая рука, как клешня, схватила его запястье и сдавливает его. Он хотел свернуть, чтобы не встречаться с полицейскими лицом к лицу, однако они оба, из-под козырьков фуражек, надвинутых вровень с бровями, смотрели прямо на него. Их лица были угрожающими. Он не мог сдвинуться с места, боялся, что покажется им еще более подозрительным. Они медленно подходили. И он заставил себя продолжить путь, стараясь смотреть на прилавки магазинов, как покупатель, оценивая товар. Остановился рядом с большой лавкой сухофруктов. Тут, перед лавкой и внутри нее, были в порядке расставлены корзины, полные миндальных, грецких орехов, фисташек цвета имбиря, кишмиша, сирийских фисташек. Несколько человек крутилось возле корзин. Над лавкой висела большая вывеска с надписью: «Первосортные сухофрукты Шанджани», а ниже, помельче: «Добро пожаловать». В глубине лавки на стене были укреплены несколько больших зеркал в полный рост, в которых виден был тротуар, улица, и даже тротуар противоположной ее стороны.