– Полное имя, – звучит, как приказ.

– Миронова Агата Евгеньевна.

– Миронова? – с резким вдохом переспрашивает, и я не вижу, но чувствую, как прищуривается и кривит губы.

– Да. Мой папа…

Он поднимает руку, пресекая разговоры.

– Мне плевать, кто твой отец. Я не спрашивал.

– Извините.

– Давно ты здесь... работаешь?

– Впервые. Я… – запинаюсь и на миг прикрываю глаза. Вдруг он откажется, если узнает, что я неопытна, что буду завтра делать без денег? Придется идти до конца, чего бы это ни стоило.

Он склоняет голову на одну сторону и всматривается. Чувствую, как похотливый взгляд ползет по моей груди, что едва прикрыта кружевом и шифоном, как он опускается к животу, оценивает меня еще ниже, оглаживает ноги, возвращается на лицо и замирает на губах. Я будто испытываю его прикосновения, и мне от этого тошно до колик и тошноты. Я не хочу такой первый раз.

– Ты девственница? – звучит жесткий вопрос в лоб.

– Я… – захлебываюсь словами, кусаю губы, а потом роняю голову на грудь. Думаю, что ответ и так ясен.

– Хорошо. Очень хорошо, Миронова.

Скрип кресла вбивает мои плечи в стену, руки потеют, холодеют от страха, тело сковывает льдом. Он сейчас встанет, и все начнется. Я не хочу!

Украдкой наблюдаю, но беловолосый продолжает сидеть, не двигаясь.

Сплетенные в замок пальцы мужчины контуром подчеркивает алый свет бра.

– Танцуй, – приказывает и, повернувшись корпусом, нажимает что-то на пульте. Кладет его на столик около себя и снова сплетает руки, уперев локти в подлокотники и немного расставив длинные ноги.

Давлюсь криком, только представив, что он расстегнет штаны и выпустит…

Потому, когда музыка с нарастанием влетает в уши, начинаю двигаться. Отрешаюсь от того, что будет дальше, просто танцую. Плавно, изысканно, как умею. Тело у меня сильное, гибкое, я люблю танцы, и стрип-пластику мы проходили еще на учебе. Модное течение. Вот и пригодилось. Не сильно вкладываю эротизм, стараюсь сделать красиво и мягко, чтобы не показаться бревном или палкой.

Мама танцевала в молодости, и меня учила ритмике и гимнастике с детства. Только отец не позволял ей, и мы делали это тайком. А когда ее не стало, танцы стали для меня отдушиной, способной залечить раны.

И эта просьба-приказ по-настоящему скидывает с меня груз страха. Движения вверх, вниз, переплетение рук, мышцы напряжены, вытянутый носок и прогиб в спине.

Один шаг. Вдох. Второй шаг. Поворот. Выдох.

Две руки поднимаю наверх, нарочно цепляя волосы, вытягиваюсь на носочках во весь рост. Спадаю, разводя руки в стороны. Медленно, плавно, под ритм музыки. Собираю руки перед собой и, минуя ребрами ладони ложбинку между грудей, опускаю их вдоль тела. Двигаюсь,  как гибкая лоза, дышу в такт медленной страстной песне, немного прикрыв глаза и приоткрыв рот. Совсем смелею и, расставив ноги, плавно приседаю. Планка прозрачного халата скользит по промежности и улетает порочно в разные стороны, открывая меня.

Мне все еще страшно, но я понимаю ради чего на это иду.

Он дышит тяжело, слышно сглатывает и ерзает на месте. Кресло выпускает еще один не то скрип, не то стон, музыка становится громче, идет на кульминацию. Я стараюсь не смотреть мужчине в лицо, не ловить его сверкающий в темноте взгляд, чтобы не пугаться. Расхожусь в поворотах, отчего волосы, будто темное облако, мечутся вокруг и щекочут спину, а черный шифоновый халат, будто раненые крылья, раскрывается в стороны и плавно сползает по обнаженным ногам. Снова показывая мою доступность и покорность.

А затем все резко стихает. Мужчина встает, пульт откидывает на кровать. Я прижимаюсь к стене и, ударившись лопатками, дышу через раз. Грудь поднимается высоко, кажется, что сердце сейчас выпрыгнет в горло и задушит меня.

Он смотрит долго, пронзительно. Не двигается, словно намеревается прыгнуть, но внезапно подхватывает пиджак и галстук и уходит, хлопнув дверью. Оставив меня в недоумении.

Наши дни

Агата приходит в себя, когда я укладываю ее на постель. Приоткрывает тяжело веки и шумно вдыхает.

– Тише, не дергайся, – говорю ей строго и, прижимая к подушке маленькое плечо, заставляю лежать. – Тебе стало плохо. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Она отворачивается и, зажмурившись, продолжает молчать. Все правильно. После моих слов хорошо, что в рожу не плюнула, ведь имела полное право.

Я сажусь рядом и нежно поглаживаю холодную руку, трогаю маленькие пальчики. Ничего не говорю и не объясняю, да и себя не терзаю за порыв защищать. Наверное, сработали внутренние инстинкты, или екнуло что-то, когда она беспомощно рухнула под ноги. Прямо дернуло в груди, резко так, с треском. А вдруг я ее потеряю?

Уйдет или пошлет – ладно, но вот умереть на моих руках – это какой-то безумный сценарий нашей истории. Нет, не хочу так.

Агата не двигается, только пальцы заламывает и дышит тяжело. Посапывая.

Я аккуратно заглядываю в ее лицо, и вижу кровь, что ползет из носа.

– Мышка, что с тобой? – бегу в ванную, из шкафчика достаю упаковку салфеток, мочу первое попавшееся полотенце ледяной водой и, едва не растянувшись на кафеле, спешу назад. Заставляю девушку лечь ровнее и прикладываю мокрую ткань к переносице, а салфетками вытираю кровь, слегка касаясь ее губ. Агата плачет, не успокаивается. Вот я дурак. Довел же сам. Идиота кусок.

– Ну все, хватит. Я подписал твою бумажку, можешь делать со мной, что хочешь. Даже отлупить разрешу. Только хватит реветь. Я же ненавидеть тебя не могу, когда ты так слаба, Агата. Что с тобой происходит? У тебя что-то болит?

Она горько смеется, а слезы катятся и катятся крупными бусинами из закрытых глаз, исчезая где-то под волосами. Маленькие плечи подрагивают, одна рука прикрывает окровавленный нос вместе с салфеткой, губы хватают воздух, и девушку сильно трясет. Трогаю лоб. У меня ощущение, что температура сильно повышена. Чтобы убедиться, наклоняюсь и прижимаюсь губами к ее лбу. Долго держу, вдыхаю запах кожи и волос, целую висок, когда понимаю, что она непривычно горячая. Простыла?

Я не хотел так, невольно причинить боль слабому, но слово «прости» замерзает в горле ледышкой. Она ведь продала себя моему отцу, чтобы вывернуть меня наизнанку, чтобы мучить и менять мою личность в угоду папочке. Но злиться, когда Агата лежит передо мной вялой тряпочкой, совсем не выходит.

– Где она? – в комнату без стука влетает  Давид. Он будто спал у порога, так примчался быстро. И десяти минут не прошло. Взъерошенный, растрепанный, в белоснежной рубашке и облегающих котоновых брюках, а я все еще в трусах. Выгляжу рядом с ним тухлой поганкой, но мне плевать – только бы с Агатой все было в порядке.

Меня ловко отодвигают, я не сопротивляюсь, и врач приседает на край кровати. Слушает сердцебиение фонендоскопом, приподняв блузку девушки до критической высоты, после измеряет температуру, давление. Молча, быстро, отточенными движениями. Что-то колет в вену, Агата отворачивается и тихо айкает от боли.