Ведь и веслианская религия тоже основана на романтизме? Конечно, строгий классицист Джон Весли задумывал иначе, но ведь он учил людей, чей ум не был стеснен классическим образованием. Они наслаждались освежающим буйством несдержанных чувств. Им чужда была холодная почтительность Аддисона, который искренне писал о небесных телах:

Веслианцы искали и нашли глубоко личную веру, которой больше не было в официальной англиканской церкви. Они поклонялись Богу так:

Божье милосердие окутало меня, позволило напрямую коснуться Бога, сделало меня и мое спасение движущей силой жизни.

Как чудесно, как бесконечно радостно знать, что в деснице Божией графы и священники ничуть не больше меня! Все мы – заблудшие дети. Вот демократичная религия; ведь демократия, как только философы перестают душить ее в объятиях, оказывается безрассудно романтичной идеей. Классическое представление о структуре общества – иерархия, и ее нельзя полностью искоренить в мире, где одни люди неоспоримо превосходят других. Разве не стал Сэмюэл Гилмартин первым мэром-нонконформистом валлийского графства? Если забыть о модных сукнах и плотных обедах, этот прорыв был совершенно романтическим по духу. Религия и романтика – поистине взрывоопасная смесь!

О да, иерархию никак не искоренить. Гони ее в молельне – она вылезет в портняжной мастерской и в семье, живущей над мастерской. Элейн и Мод знают, что люди не равны, и острее всего чувствуют это, когда в сезон охоты граф разъезжает по улицам в бреке[17] и оставляет по связке фазанов на крыльце у каждого тори – торговца или арендатора. Дом Гилмартинов граф объезжает стороной. Элейн и Мод никогда не получают приглашений ни на летний праздник под открытым небом, ни на зимний рождественский прием в доме англиканского священника при церкви, где дочери из семей тори чинно и учтиво веселятся в добротных немодных праздничных платьях. Девочкам одиннадцати и тринадцати лет непросто утешаться тем, что Иисус их любит – предположительно не меньше, чем тори и замковых прихлебал. Приходится стискивать зубы, а стиснутые зубы иногда порождают духовную гордыню.

Мальчикам немного проще. Они учатся в школе мистера Тимоти Хайлса на Олдфорд-роуд и время от времени дерутся с мальчиками попроще из Национальной школы, где учителя не облачены в мантию и академическую шапочку – в отличие от мистера Хайлса, который именно в таком костюме пытается вдолбить в учеников хоть капельку латыни. Этой латыни хватает примерно на то, чтобы мальчики начали звать родителей «матер» и «патер» – шикарная привычка, конечно ставящая их на ступеньку выше учеников Национальной школы. Носить форменное кепи Олдфордской школы и знать хотя бы тот скудный французский, что пытается вдолбить в учеников месье Буэ, – это и значит Быть Выше, в смысле образования, шумных мальчишек, считающих французов и их язык дурацкими. Но Ланселот и Родри неизменно приподнимают кепи, завидев ландо с гербом замка, ведь молодая графиня – воплощение Романтики. Она – совсем юная жена Молодого Графа, который унаследовал замок от своего бездетного дяди. Графиня – красавица из лондонского высшего света, самая прелестная из дебютанток своего сезона. Ходят слухи, что она увлекается азартными играми и делает долги, на покрытие которых идет львиная доля собираемой графом арендной платы. Это, бесспорно, Романтика – такая, какой не найти в молельне. Мальчики обычно безоружны как перед Романтикой, так и перед духовной гордыней.

Я смотрю на домик Гилмартинов и удивляюсь, как в такой небольшой лавке и тесной квартире над ней помещается столько народу. Вход с улицы ведет в приемную: это небольшая комнатка, в которой главенствует круглый стол красного дерева – на нем можно развернуть отрез материи, снятый с полки, чтобы клиент мог его обозреть и вволю пощупать. Дверь из приемной ведет в собственно мастерскую, помещение побольше, где на невысокой платформе сидят по-турецки пятеро портных, курят вонючие трубки и развлекаются, рассказывая похабные истории, если рядом нет Уолтера; на небольшой печке, которую топят углем, греются портновские утюги, и подмастерье бежит с утюгом, как только он понадобится портному, ведь каждый шов, стачав, немедленно разутюживают на гладильной доске, которую каждый портной держит у себя на коленях. Все это плюс большой стол закройщика означает, что в мастерской негде повернуться.

В жилище над мастерской попадают через неприметную дверь и крохотную прихожую за ней, откуда ведет винтовая лестница. Переднюю часть второго этажа, окнами на улицу, составляет гостиная; в задней части две спальни, одна для родителей, одна для девочек; этажом выше еще одна комната с низким потолком, по сути слегка обустроенный чердак, – здесь спят мальчики и здесь же хранится имущество семьи и мебель, которой сейчас не пользуются.

Кухня, конечно, располагается в подвале, где сыро и пол вымощен каменными плитами. Здесь трудится Лиз Дакетт, прислуга за все: тут она готовит то, что ест семья, тут же кормит детей завтраком и обедом и отсюда таскает еду для родителей на два этажа вверх. Еще она доставляет воду в спальни, выносит горшки и опорожняет их в отхожем месте – кирпичной будке на заднем дворе. Для посещения этой уборной Дженет и ее дочерям приходится быть весьма изворотливыми, чтобы похабники-портные не заподозрили их в отправлении неудобосказуемых естественных надобностей. Обычный прием – принести что-нибудь с веревки, натянутой между домом и забором, на которой сохнет, но так никогда до конца и не высыхает белье. Лиз, однако, не прибегает к подобным уловкам – она не может позволить себе такую роскошь, как стыдливость. Она обычно ходит с подбитым глазом – последствия субботнего отдыха в Головоломном Тупике или в «затворе», где она живет в немногие часы, принадлежащие ей самой. Но я вижу, что жалеть ее нечего: она труженица, и у нее есть собственная гордость.

Я наивно предполагал, что дом набит до отказа, однако в нем часто ночуют гости. Любовь к ближнему, в веслианском понимании, не позволяет прогнать от двери голодного или алчущего; в разумных пределах то есть, но эти пределы растяжимы, как гармошка. Иногда здесь проводит пару ночей разъездной проповедник, приглашенный для выступления в часовне. Он обычно спит на раскладушке в гостиной, но рад и такому приюту. Время от времени, в периоды трезвости (или относительной трезвости), здесь живет и дядя Дэвид, пока не отпадет от благодати, после чего ночует бог знает где, бог знает с кем. Он делит постель с двумя мальчиками или с одним Родри, когда Ланселот уезжает в школу-пансион в Лланвилине.