тропинке, вьющейся между частым виноградником, на высокий холм в Карпатских горах, с которого видна вдали пустынная равнина и Матчинские скалы, а вблизи струйка славного Рымника[384].

— Ужели это тот Рымник, в котором погибла вся турецкая армия и в котором утонул сын Суворова? — это ручей!

— Точно, без прибавления.

Хоть за горами и ручей

Не хуже моря часто топит,

Но здесь, читатели, ей-ей!

Совсем преданье не эзопит.

Да, Рымник не велик поток,

Но редко кто бы в нем поплавал;

Весной он быстр, широк, глубок,

Весной утонет в нем и дьявол.

— Это удивительно! — однако ж мы отстали от прочих, где они?

— Кажется, вправо.

— Кажется, влево.

— Не заметил.

— Побежим искать их! ловите меня! — Она пустилась с горы, как серна; я вслед за ней. Луга, сады, виноградники мелькнули около нас. Быстро летела она, я за нею. До цели было уже недалеко, я отчаялся догнать ее, но...

Благодаря сетям таланта

Она ко мне попала в плен.

И стал я новый Гиппомен,

Она — вторая Аталанта[385]...

CCL

Досадно мне, очень досадно правило, что человек, по воле или поневоле, а должен оставлять места, людей, привычки, желание и пр. и пр. для новых мест, людей, привычек и желаний и т. д.! — Скажу ли я сам себе или другие мне скажут: «ты не на своем месте!», и я должен идти далее. Замечу ли я сам себе или другие мне заметят: «ты здесь не любим», и я должен идти далее. Привыкну ли я к кому-нибудь или ко мне кто-нибудь привыкнет, — и я должен идти далее, чтоб привычка не обратилась в пагубную страсть. Желаю ли я себе счастия или другие желают мне счастия, — и я должен не идти, а бежать далее, ибо счастие есть быстрая Аталанта. Таким образом, и время идет и мы идем. Но я устал идти пешком; сажусь в фургон и еду. Берка, жидок, подгоняет кляч; медленно передвигают они восемь ног своих, скука одолевает меня, я засыпаю.

День XXXIV

CCLI

Сладко спалось мне. Сладко было пробуждение мое. Тишина окружала меня. Как потерявший память, я не знал, где я. Хотел рассмотреть, приподнимал ресницы, но они опадали снова на глаза, и предметы скрывались от взоров. Сон преодолел усилие. Снова погрузился я в волны забвения. Мне казалось, что я на Олимпе, на пиру у Юпитера. Жажда томит меня, я умоляю Гебу[386]:

Лей нектар мне, Ювента-Геба!

Дай пить!.. горят мои уста!..

Как свет, как мысль о благах неба,

Струя прозрачна и чиста!..

Как сладок... взгляд твой! Что ж он томен?

Не буря ли волнует грудь?..

Постой, постой!.. я буду скромен...

Я буду пить!.. но дай вздохнуть!

CCLII

Глубоко вздохнул я и проснулся. Смотрю. Где я? — Лежу в фургоне, лошади распряженные спокойно едят сено. Вправо лес; влево... шум... уединенная корчма... Где же мой Берка? мошенник!

Иду в корчму — в корчме все пьяно!

И Берка пьян! Ну как тут быть?!

Он Мардохея от Амана[387]

Не мог, бездельник, отличить!

Подобный растах[388] не был в плане!

Вот я к жиду: Впряжешь ли кляч? —

Что ж жид в ответ? — «Ни, шабас, пане!» —

О, счастлив тот, кто не горяч!

Но если б и его заставить

В корчме с жидами шабаш[389] править???

Я посмотрел бы!!!

День XXXV

В. в.[390], при вверенном мне посте все обстоит благополучно, нового ничего нет.

(Прав. гар. службы)

CCLIII

Я полагаю, что всякий помнит, на чем остановился поход мой во II части, всякий знает причину остановки; и потому, после короткого или долгого времени, я возвращаюсь в стан мой при Козлуджи.

Тихо, не рассекая воздуха, приблизился я к палатке своей. Какой беспорядок во всем лагере! Мои телохранители, мои амазонки, в утренних полуодеждах разбрелись по садам, забыли обязанности и рвение к службе!

Что, если бы во время моего отсутствия из стана толпа турок явилась в стан? — Достало ли бы во мне души и тела, чтоб отвечать за испуг, слезы, отчаяние, обмороки и за все возможные женские припадки, коим могли бы подвергнуться мои долгополые рыцари? — О!!! — заревел я, как нумидийский лев, и, сломив с головы стоявшего после меня огромного вола рог, затрубил в него тревогу и сбор.

«Женщины! — вскричал я к собравшемуся войску моему и после долгого молчания продолжал: — Ступайте! нет другого слова ни на каком языке, которое могло бы лучше выразить упрек мой.»

«Странно! — сказали несколько удалявшихся с сборного места девушек, — отчего он нам ничего не сказал!»

CCLIV

Приведя в должный порядок благочиние лагеря и разослав по всем частям войска диспозиции на будущий день, я подошел к шатру Царь-Девицы. Близ самого входа...

Я кашлянул и нос утер.

Потом лицо и руки вытер

И мыслил: если б в сей шатер

Дождем упал я, как Юпитер[391],

То...

Тут остановился я, вынул карманное зеркальцо и не мог удержаться от смеха.

Я так похож был на Лицо,

Шпигованное виноградом,

Когда, поднявшись на крыльцо,

Оно все занято докладом,

Когда на нем так видны: пот,

Табак, угри и тьма забот,

так похож был на него, что устрашился самого себя; но, несмотря на это, я двинулся всем своим корпусом вперед, — все забыто!

CCLV

Я не заметил, что сделалось с солнцем: по обыкновению село оно или, не садясь, исчезло с неба. Скучная луна ныряла в облаках, как камбала, и, подобно холодному существу, равнодушно смотрела на всё и всех. Не удивительно: давно присмотрелась она на плутни, давно прислушалась к вздохам... пора наскучить!

Между тем, как луна плыла, а звезды строились на небе по данной им в день мироздания диспозиции, — небесного порядка ничто не нарушало, а земной... но на земле