вас на каждом шагу и в каждую минуту моей жизни, что терпение есть истинный талант гения, истинный щит против настоящих и воображаемых несчастий, лекарство от всех болезней, постоянное занятие души, истинный труд, философский камень, квадратура круга, греческий огонь, лучший признак существования...

Готов покорно перенесть

Всю тяжесть зол от Провиденья

И от людей: во мне терпенья

Довольно есть, но есть и честь!

Это значит, что для человеческого терпения необходима великая душа, а не длинные уши, крепкий хребет и твердая шкура.

CCXXLIII

Il n'y avait rien de si facile que de decouvrir l'Amerique, puisqu'il ne s'agissait que d'aller pour la rencontrer.

(Les envieux)[374]

He зная, с которой стороны подойти мне опять к тому месту, где остановилась главная мысль моя и военные действия, я задумался, как Аристотель, о достоинстве сочинений и книг.

«Хорошая книга есть та, — говорит он, — в которой сочинитель говорит то, что должно, не говорит того, чего не должно, и говорит так, как должно».

«Добродетель придерживается во всем середины», — замечает тот же самый Аристотель[375].

И потому я совершенно прав, если пишу не совсем то, что должно, не совсем то, что не должно, и не совсем так, как должно.

Например, каким образом пропустил бы я следующую главу и не очистил воздух от шлаков злого языка?

CCXLIV

(Pudet dicere).

Florus[376]

Уж с год вдовой она была

И скромно с маминькой жила...

Зимою время скучно, длинно;

В кругу приветливой семьи

Часы свободные мои

Неслись так быстро и невинно.

Но что же! Злой язык сказал:

Он там дневал и ночевал!

Я там дневал?.. Я ночевал?..

День XXXIII

Em armor Teufel sang und trallerte vom Morgen

Bis in die Nacht enlfernt von Gram und Sorgen.

Deutsche Geschichte [377]

CCXLV

Много раз слышал я, долго и сам думал, что и поэт создан для разнообразия в мире, что и он, подобно всем художникам и ремесленникам, существует для промысла, но... что же скажу я против этого холодному веку? Вопросим Оракула...

Но до Оракула далеко,

Далеко, милые друзья!

Дойти сегодня до Востока,

Мне кажется, не в силах я.

Но нет! Для вас, мои богини,

Как мысль крылатая паря,

Чрез Аравийские пустыни,

Чрез горы, степи и моря

До мест, где теплится заря,

Достигну я!.. достигну, дети!

Шалуньи!.. Вот уж пролетел

Тьму расстояний и столетий

И, слава богу, жив и цел.

А вы?.. устали?.. о малютки!..

Как жаль мне вас!.. как не пенять!

Ну для чего, зачем вам брать

С собой в дорогу предрассудки!..

Тяжелая ноша, избави бог, какая тяжелая ноша! сказал бы и Александр Васильевич[378] — русская душа, великая душа, чистая, огненная душа!

Но вот храм Аммона, вот Оракул. Слушайте ответ его:

Погибни в том остаток чувства,

Будь в жизни все ему на зло,

Кто дар считает за искусство,

А труд души — за ремесло!

Я жизни сей не раб презренный,

Я проводник того огня,

Который движет всей Вселенной

И с неба льется на меня!

CCXLVI

Уже не то небо надо мною, которое, подобно голубому балдахину, осеняет высокие горы, глубокое море, зеленые степи, роскошные сады. Уже не то время во всей Вселенной, по которому катилась цветущая молодость моя и всего современного мне поколения. Тяготеющих слоев воздуха более уже надо мною, чувства мои стали внимательнее к жизни; но огонь в них прежний: душа — незримая весталка — сохранила его! — Блажен, кто не прожил радостей!

Кто знает цену сам себе,

Кому другие знают цену,

Тот не ищи своей судьбе

Другого счастия в замену!

CCXLVII

Полечу зегзицею по Дунаеви!

(Сл. о плъку Игореве)

Милые мои! с удовольствием сердца, с ясною душою и чистой совестью становитесь на плашкот[379].

Если б вместо пера явилась в руке моей кисть, а предо мною вместо чернил — палитра, вместо бумаги — полотно; и если бы поэзия — умственная живопись — преобразилась в живопись обыкновенную, — вы, верно, были бы довольнее мною и, указав пальцем на картину, сказали бы: «Вот Дунай! Вот на Дунае остров, вот плашкот, на котором мы плывем, вот турецкая крепость Гирсов! Смотрите, как каменные стены срослись со скалою! Вот плывет по Дунаю корабль! А там, там, какая цветущая даль! Как постепенно скрывается река в зелени, исчезает в тени высоких скал правого берега!».

Вот что сказали бы вы. Для вас нарисовал бы я и себя. «Вот он!» — произнес бы кто-нибудь. Чего же более?

CCXLVIII

Читатели, пробегая взорами главу CCI, могли думать, что она кончена, ибо под статьею не было подписано: Продолжение в CCXLVIII главе. Это простительно: по дальному расстоянию этих глав друг от друга я не мог видеть из CCI, что находится в CCXLVIII.

Кто слово Ветхого завета

Над мрачной бездной произнес

И искрой собственного света

Безбрежный озарил Хаос?

Не ты ли, Солнце? — Что ж сгорело?

На запад светлый взор поник?

Где храм величественный Бела[380]?

Где твой хранимый Вестой[381] лик?

О, не гордись своею силой!

Все славит ясный твой восход,

Доколь и над твоей могилой

Другое Солнце не взойдет![382]

CCXLIX

Странная вещь! Какую точку ни избери в этой чудной Вселенной, смотри с оной двумя человеческими глазами, отвсюду видно одно и то же! Везде небо, усеянное неутихающими искрами, везде определенности и законы, во всем жизнь и равновесие, повсюду бог! — Океан существования, света, мудрости, блаженства!

О, если б рука моя была так длинна, как луч моего зрения, то... я не знал бы, что мне с нею делать!.. и особенно в это мгновение, когда сердце предлагает ее новой Армиде[383], чтоб помочь ей взойти по узкой