Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аполлон
Ты — ты? Довольно, с богом!
(Странник выходит в свет.)
CCXXVIII
Ah! ah! (il rit)[349]
Все встречные хотели знать цель его, спрашивали: куда идешь? Посмотрите, отвечал он, на этого мотылька, который летит по одной со мной дороге.
Мгновенный гость существованья!
Зачем и ты летишь на свет?
Ужели и тебе во тьме покоя нет,
Как пылкому уму гордейшего созданья?
Смотри, вся даль алмазами горит:
Не подлетай, златые крылья вспыхнут!
Луч таинства твой взгляд навеки ослепит,
И поздно гордые мечты твои утихнут!
И все и всех судьбы в пределы облекли,
Не преступить заветную границу!
Как рвется узник дух подняться от земли!
Как силится увлечь на небо и темницу!
Глас внутренний твердит, гремит его уму:
«Законы вечные Вселенной не случайны!»
И мысли, слабые светильники! сквозь тьму.
Хотят прозреть завесу вечной тайны!
Прошли века, пройдут века веков,
На общем кладбище улягутся народы;
Но не постигнет ум Создателя миров,
И тайны занавес не снимется с природы!
CCXXIX
В пространной пристани Трои, нагрузив корабль (сделанный, как уже было выше сказано, из зеркала) всем невещественным, я невольно должен был подумать также и о невещественном балласте, столь необходимом для тяжести и равновесия. Всякий может понять, что я говорю про пустословие, балласт умственный; и потому, без дальнейших объяснений, я отправляюсь в Архипелаг.
Подобно мне, несомому по волнам Геллеспонта, в которых некогда отсвечивалась Ида[350] и ее подножие, украшенное паросским мрамором и садами Трои, мысли мои несутся по пучине памяти.
В ней отражается бывшее; чертоги Приама[351], высокие стены и башни, огромные храмы и тот певец, который родился в Смирне, в Родосе, в Колофоне, в Саламине, в Хиосе и в Афинах[352]; и его песни о славе Ахилла и Одиссея, и его Батрахомиомахия[353], и его Гимн Церере, погибавший в неизвестности в продолжение 2760 лет и, к счастию, отысканный в конце прошедшего столетия Христианом-Фридрихом Маттеем[354] в Патриаршей ризнице в Москве.
CCXXX
Continova, s. f. — continuation
Так! все прошедшее отсветилось в памяти моей!
Вот, близ мыса Сигейского, на могиле славной Трои, светятся степы Александрии. И они исчезли! — Вот на могиле Александрии, орошаемой Скамандром, чернеют хижины Бунар-баши. И они исчезнут! Инш-Алла! (будь воля божия!).
Как Солиман, сын Оркана[356], перед походом в Херсонис Фракийский взошел на груду камней, бренных останков Трои, подивился на них и отправился далее, покорять Галлиполи[357], так и я, насмотревшись на развалины истинного просвещения, отправляюсь с моим караваном в дальнейший путь по земному шару.
CCXXXI
Маре Калабалык![358]
Счастлив тот, кого судьба отклонила от бурь морских, сердечных, житейских и от всех родов бурь, сопровождаемых громом, молниею, вихрями, словами, угрозами и ударами.
Пробираясь между попутными и противными ветрами во время поднимавшихся со всех сторон туч, я причалил к берегу, оглянулся на море. Какая картина! Представьте себе море синее, белое, красное или черное, все равно. Вот туча помрачает горизонт и предвещает близкую бурю. Вот раздаются уже громовые удары, молнии рассекают воздух. Вдали корабль — жертва бездны! Ветры сорвали с него паруса, снасти лопнули, молния ударила в мачту, мачта разлетелась вдребезги, огонь коснулся до порохового запаса, корабль взорван. Смотрите на огненную тучу! Вот рог изобилия, из которого сыплются в море люди, бочки, камни, бревны, золото, пушки, ядры и все, все, кроме нескольких сот пуд губительного состава, изобретенного Шварцем[359]. Он повис на воздухе. Где ж прежняя тяжесть его?
Страшно быть взорванным! Я это испытал:
Холодность сносна лишь при муже;
Но вдруг она, день ото дня,
Со мной все хуже, хуже, хуже...
Как это взорвало меня!
Как это взорвало меня!
CCXXXII
Море, о море, о пространное море!
Когда буря утихла, тучи пронеслись за пределы южного горизонта, а море поглотило все, что было тяжелее вод его, я пустился далее. Корабль, управляемый своенравным кормчим, летел, как мысль; огненная борозда струилась вслед за ним. День уже скрылся, но поверхность вод искрилась и казалась обширным полем света; а волны оделись блестящею пеной. Подобно Форстеру[360] и многим другим естествоиспытателям, я хотел проникнуть в таинственность этого света; думал, думал и, наконец, решил, что не светящиеся рыбы, не черви, не мокрицы, не полипы и не икра причиною оного, а трение вод, рождающее пену, блестящую и осыпанную жемчугами мать Афродиты[361].
CCXXXIII
Wus hat Er gesakt? (Ein Jude)[362]
Быстро летел корабль мой; так быстро, что на вершине мачты показалась Елена. Нужно ли напомнить догадливому главу CLI и то, что я, как торопливый путешественник, с таким же вниманием взглянул на рассеянные острова по Архипелагу[363], как торопливый читатель на главы, рассеянные по моему Страннику. Их разделяет друг от друга пучина вод; сообщение между ними трудно, я согласен; но виновен ли я, что мое воображение произвело умственный Архипелаг? Не от понятия ли читателя зависит: в Фазосе отыскать золотые и алмазные мины; в Лемносе взглянуть на вулканы; в древней Евбее вкусить роскошных плодов и меду; в Саламине вспомнить морскую битву[364], бывшую за 480 лет до Р. X.; в Эгине поучиться у мирмидонян муравьиному трудолюбию; в Идре, или в Нио — морскому искусству; в Андросе принести жертву Бахусу[365]; в Китносе взять целебную ванну; в Делосе взойти на развалины храма Аполлонова и пожалеть, что нельзя уже вопросить оракула о судьбе своей; в гористом Микони оплешиветь; на роскошных лугах Станфалии нарвать цветов и свить венок для любимого существа... Все это зависело от читателя. На всех этих островах, и особенно на Имбро и Мило, есть много дичи... но — о господа охотники! берите ружья, снаряжайтесь! я вас заведу в такие места, где у бекасов носы длиннее, чем у всякого обманувшегося или обманувшего политика, хитреца и волокиты.
CCXXXIV
Я заметил, что одно только воспоминание пишет хорошо, красноречиво и плавно. Ему и перо в руки! Точно, ему